Валерия покраснела от радости.
– Ах! Вот неожиданное счастье, которое приносит моя жертва! Спокойствие отца, счастье твое и Рудольфа, разве для этого не стоит пожертвовать моей испорченной жизнью!
Антуанетта, видимо, огорчилась.
– Дорогая моя, – нежно сказала она, – отчего же ты не допускаешь возможности счастья в будущем для тебя? Почему непременно ты будешь несчастна с Самуилом, раз он обратится в христианство?
– Ах, разве я могу жить с человеком, который внушает мне отвращение, выносить его ласки и быть счастливой?..
Она вздрогнула и закрыла лицо руками.
Подруга неодобрительно покачала головой.
– Ты преувеличиваешь, фея! Я видела вчера Мейера и сознаюсь, что ты составила о нем ошибочное мнение; он очень красивый молодой человек, и даже в чертах его лица нет ничего, напоминающего отталкивающий тип его расы. У него прекрасные манеры, изящная речь, а приняв христианство, он не будет больше евреем и сделается таким же, как и все другие.
Соображения Антуанетты окончательно успокоили Валерию, а после обеда вдвоем прежнее отчаяние сменилось восторженной решимостью.
Разговор подруг был прерван шумом шагов и бряцанием шпор.
– Вот наконец папа и Рудольф, – проговорила Валерия и поспешила навстречу графу, который остановился на пороге бледный, измученный.
Это был человек лет под пятьдесят, очень красивый, породистый и хорошо сохранившийся. Приятный в обществе, простодушно, хотя и безумно расточавший свое состояние, граф Маркош пользовался общей любовью, дети обожали своего снисходительного и ласкового отца.
Антуанетта подошла к Рудольфу и увела его в соседнюю комнату.
– Папа, папа, все хорошо, успокойся, развеселись и не горюй, – говорила Валерия, усаживая его на диван.
Граф не мог говорить и молча прижал дочь к своей груди.
– Дитя мое дорогое, – прошептал он наконец, – простишь ли ты своему недостойному отцу, который, не думая о будущем своих детей, довел их до такой ужасной крайности?
Валерия встала и, ласково гладя своими ручками его волосы, хотя седеющие, но все еще густые и волнистые, любовалась отцом с трогательным выражением чувства дочерней гордости.
– Мне нечего прощать тебе – доброму, лучшему отцу в мире! Разве ты виноват, что богато одаренный Богом, не можешь жить бедно, как какой-нибудь пролетарий? Нет, нет, ты ни в чем не виноват, все это устроила судьба; Богу было угодно, чтобы я спасла душу человека.
Граф снова прижал ее к себе, и две горькие слезы скатились по его щекам.
– Твое великодушие, дитя мое, наказывает меня больней упрека. Но имею ли я право принять такую ужасную жертву?
– Ты должен ее принять, папа, и я охотно ее приношу, так как она обеспечивает твое спокойствие и будущность Рудольфа, Бог мне поможет, и все устроится лучше, чем мы думаем, будь только по-прежнему бодр и весел.
– Тебе это пока кажется легким, но что будет, когда наступит действительность, и как ты будешь выносить этого человека? Должен предупредить, что пытка скоро начнется. Отец Мартин был у меня и вырвал разрешение привести послезавтра Мейера к обеду. Это будет тайная как бы помолвка, а объявят о ней после крещения, которое, по мнению отца фон-Роте, может произойти через пять или шесть месяцев.
– Я буду сильна, папа. Раз это неизбежно, лучше проделать все скорее, – ответила Валерия, и восторженная порывистость, которая легко овладевала ею, блестела уже в ее глазах; в такие минуты она не признавала никаких препятствий или затруднений.
Не менее важный разговор шел между Рудольфом и его невестой. Как только они очутились вдвоем, граф обнял ее и страстно поцеловал.
– Мы спасены, моя милая невеста и в скором времени жена. Что бы я делал без тебя в таком тяжелом испытании? Повтори еще раз, что ты меня любишь!
Антуанетта положила голову ему на плечо, выпрямилась и просияла…
– Я люблю тебя, Рудольф, больше жизни, – говорила Антуанетта, – но прежде чем я окончательно отдам тебе свою руку, ты должен дать мне одно обещание. Согласен?
– Конечно. Разве ты не имеешь права требовать от меня все, что хочешь?
– Так поклянись мне своей честью и нашей любовью, что не прикоснешься больше к картам, никогда больше не подойдешь к зеленому столу, за которым вы рискуете вашим состоянием, честью и даже жизнью. Страшная жертва, которую приносит наша Валерия за вину других, не должна быть напрасной, и честь имени не должна больше зависеть от шансов игры; я не в силах буду жить, боясь постоянно, что ты на краю пропасти. Прошлое вычеркнуто и забыто; но клянись мне, если хочешь, чтобы я была твоей женой, что ты и впредь всегда будешь чувствовать ко мне доверие, которое соединило нас, что никогда не подпишешь векселя без моего согласия, и тогда спокойно и счастливо мы начнем новую жизнь. Я чувствую и в себе достаточно сил и любви, чтобы заставить тебя полюбить порядочную жизнь, без всяких пагубных, пошлых развлечений.
Краснея, слушал ее изумленный и смущенный Рудольф, было даже мгновение, когда он почувствовал себя оскорбленным, но звуки милого голоса, полные убеждения, и глубокая любовь, горевшая во влажных глазах Антуанетты, достигли своей цели; его собственная совесть говорила ему, что она права, что жизнь спокойная и правильная лучше зла, которое он испытывал в последние дни; любовь и угрызения совести по отношению к Валерии довершили дело. В последний раз, как соблазнительное видение, вспомнилась ему игорная зала и все пережитые в ней ощущения, от которых он должен был навсегда отречься, но добрая воля восторжествовала, и он открыто взглянул в глаза невесте, с беспокойством следившей за выражением его лица.
– Антуанетта, – сказал Рудольф, торжественно подняв руку, – клянусь тебе моей честью и нашей любовью – никогда не касаться карт, никогда не скрывать от тебя ни одного моего поступка! Все нас касающееся будет у нас общим. Близ тебя и с твоей любовью мне легко будет начать новую жизнь; если же когда-нибудь я пошатнусь, то достаточно будет напомнить мне эту минуту и имя Валерии, чтобы вернуть меня на путь истинный.
Антуанетта кинулась ему на шею.
– Я верю тебе, Рудольф, и с радостью вручаю тебе мою судьбу.
Когда молодые люди вернулись в будуар, они нашли Валерию в объятиях отца.
– Отец, – сказал Рудольф, – в дни нашего несчастья Бог посылает нам радость. Я привел тебе дочь и друга, а нашей бедной Валерии сестру.
При этих словах улыбка счастья блеснула на бледном лице графа.
– Милое дитя мое, – сказал он, целуя невесту сына, – будь счастлива, будь ангелом-хранителем Рудольфа, чтобы никогда не пришлось упрекнуть ему себя в таких пагубных увлечениях, как мои.
– Он обещал мне все это, и, я знаю, он сдержит свое слово, – ответила Антуанетта, целуя руку графа. – Новая жизнь начинается для вас и ваших детей. Проведите ее всецело с нами, а мы будем развлекать, холить и любить вас так, что вы не соскучитесь.
– Я понимаю тебя, дитя мое, и ты права, остаток дней моих я посвящу детям. Господь дал мне суровый урок, заставляя принять жертву дочери.
– Дорогой папа, ты преувеличиваешь свою вину и мою заслугу. Я вполне вознаграждена за принятое решение, которое служит источником стольких благ, – сказала в свою очередь Валерия, целуя Антуанетту. – Сознание, что моя лучшая подруга становится моей сестрой, служит мне огромным утешением, и, я надеюсь, все кончится лучше, чем мы думаем.
Утром, в назначенный для помолвки Валерии день, старый граф отправился к барону Маврикию фон-Гойю, опекуну Антуанетты, и формальным образом просил у него руки молодой девушки для своего сына. Достаточно было нескольких слов, чтобы покончить это дело, так как они были старые друзья и товарищи по школе. Но на замечание барона относительно расточительности молодого графа отец мрачно отвечал:
– Не бойся, Маврикий, мы с Рудольфом излечились от прежних безрассудств. Тебе, моему старому верному другу и крестному отцу Валерии, я должен сказать все.
И ничего не скрывая, он рассказал ему перипетии последних дней, сообщив и о добровольной жертве, посредством которой дочь его искупала честь всей семьи.
– Сегодня, – закончил он, – должен состояться этот постыдный торг. Отец Мартин привезет Мейера к обеду. Но при мысли, что моя невинная девочка вложит свою руку в лапу этого противного, негодного еврея, что она должна окунуться за грехи мои в эту грязь ростовщичества, в это невесть откуда взявшееся унизительное общество, – в душе все переворачивается, и я считаю себя вдвойне подлецом, терпя подобную гадость. Умоляю тебя, Маврикий, приезжай ко мне сегодня обедать, ты крестный отец Валерии, твое присутствие на ее тайной помолвке будет облегчением и для нее и для меня.