Но вид у той был по-прежнему надменный и гордый, никакого подобия стыда не промелькнуло в ее лице.
– Меня не остановило даже то, что я всегда об этом знала, – небрежно пожала она плечами – и расхохоталась: – Я снова шокировала тебя, Марион? Неужели ты жалеешь меня?!
– Да, – глухо вымолвила Марина. – Да…
– О, это очень мило с твоей стороны! – насмешливо проговорила Джессика, делая перед Мариной шутливый реверанс и невольно склоняясь над ней. – Но ты бы лучше себя пожалела, бедняжка!
Именно этого мгновения и ждала Марина.
Она знала, что не сможет вскочить достаточно быстро и, кинувшись на Джессику, сбить ее с ног, а потому она стремительным движением вцепилась ей в волосы и рванула на себя. Джессика с пронзительным воплем рухнула на Марину плашмя с такой силой, что у той на мгновение занялся дух. И все-таки боль, ослепившая Джессику, была сильнее, она давала Марине преимущество, которым та не преминула воспользоваться: ужом выскользнув из-под неожиданно тяжелой Джессики, перевернула ее на спину, приподняла – и с силой швырнула головой на каменные плиты.
Джессика застонала, бестолково зашарила руками, пытаясь вцепиться Марине в лицо, но та была начеку и, увернувшись, снова схватила соперницу и еще раз ударила ее об пол.
Звук был ужасен, и Марина вдруг поняла, что не сможет, просто не сможет проделать это еще раз! Она отпрянула, защищаясь ладонями… но нападения не последовало, и, взглянув сквозь растопыренные пальцы, она с облегчением вздохнула, увидав, что Джессика распростерлась на полу недвижима.
Победа далась так легко, что Марина в первое мгновение даже испугалась: а не убила ли она проклятущую Джессику? Как бы победа не обернулась поражением… Но нет, Джессика дышала, и Марина возблагодарила за это Бога.
Однако медлить было нельзя: эта живучая, как змея, лицедейка могла очнуться в любую минуту! И вот тут-то Марина, наконец, смогла оценить изобилие своих нижних юбок, потому что из них вышло множество крепких полосок, которыми она и спеленала Джессику по рукам и ногам – правда, прежде обшарив всю ее одежду в поисках какого-нибудь ключа. Увы, она не нашла ничего, кроме своего безнадежного письма к Десмонду, и спрятала его в карман, а потом спутала свою жертву так, что той было бы невозможно и пальцем шевельнуть, – и только тогда смогла перевести дух.
Она села так, чтобы Джессика увидела ее сразу, едва очнется, и принялась уговаривать себя набраться терпения. Пустые глазницы сэра Брайана и страшные, изгнивающие – Гвендолин, чудилось, глядели на нее с нетерпеливым ожиданием, и Марина с невольной досадой отмахнулась от них:
– Нет, потерпите еще! Такие дела скоро не делаются. Знаете, как у нас говорят: самое долгое – позади, самое трудное – впереди.
«О господи, да не схожу ли я с ума?! – подумала она, похолодев от ужаса. – Господи, дай силы, еще немного!»
Она переместилась, чтобы оказаться спиной к своим страшным соседям, и склонилась ближе к Джессике, ресницы которой в эту минуту дрогнули. Она приходила в себя! Сердце Марины пропустило один удар. Сейчас… уже скоро!
Eй доставило живейшее удовольствие наблюдать, как глаза Джессики постепенно прояснились от мути беспамятства и наполнились безграничным изумлением, а затем в них полыхнуло бешенство:
– Развяжи меня! Развяжи, стерва! Раз-вя-жи!!!
Марина встала, небрежно перешагнула через Джессику, ушла в другой угол и села там.
Какое-то время Джессика неистовствовала, но наконец замерла и только тяжело, протяжно всхлипывая. Марина знала, что Джессика даже слез вытереть не может.
– Марион! – слабым, незнакомым голосом окликнула связанная. – Подойди ко мне.
– Зачем? – старательно зевнула Марина. – Я и отсюда прекрасно слышу.
Она боялась приближаться к Джессике. Даже сейчас – боялась! Вдруг вырвется из ее рта длиннющее ядовитое жало – и поразит насмерть? Или тело, бессильно бьющееся по полу, порастет змеиной чешуей и обовьет Марину, стиснет тугими, смертельными кольцами? От Джессики всего можно было ждать!
– Зачем ты это сделала, Марион? Зачем? – с болью спросила Джессика, но Марина уже научилась различать оттенки ее лживого голоса и лишь усмехнулась:
– Ну-ну, Джессика! Ты гордилась своим умом! Пораскинь-ка им и попробуй угадать, зачем же эта дурочка Марион тебя связала?
– Я знаю, – глухо молвила Джессика. – Ты хотела, чтобы я умерла вместе с тобой. Ну что же, мы умрем вместе.
– Или вместе выйдем отсюда, – тихо добавила Марина, после чего Джессика снова надолго замолчала.
– Так вот чего ты хочешь… – пробормотала она наконец. – Я скажу тебе, как открывается дверь, ты выйдешь, а меня тут подыхать бросишь? И все, и Десмонд и Маккол-кастл – достанется тебе? О, вы, русские, хитрые! Мать Десмонда так заморочила голову лорду Макколу, что он забыл обо всех клятвах, данных моей матери. А Десмонд?! – У нее прервался голос от ненависти. – Чем эти русские дикарки ухитряются внушать такую страсть, что прибирают к рукам и наших мужчин, и все, что нам должно принадлежать по праву?! Макколкастл – мой! Мой! Я не позволю, чтобы ты его получила!
Марина подбежала к Джессике, забыв страх.
– Да ты что?! – спросила она тихо. – Вообще ничего не понимаешь? Ты меня за кого принимаешь-то? Я тебе – кто? – У нее стиснуло горло от внезапного, всепоглощающего приступа злобы. – Я русская! Я русская, понятно это? Чтобы я приехала за тридевять земель склочничать, да сутяжничать, да травить-убивать – ради чего? Ради каменной этой глыбы? Да мне душно, тошно в ней! Ради вашей сухопарой землицы, коя зимой и летом – одним цветом? – Она расхохоталась, снисходительно взглянув на Джессику сверху вниз. – Да у меня в России – ого! – земли немерено-нехожено, богатств не счесть: летом – шелка изумрудные, по осени – меха лисьи рыжие, зимой – серебро морозное – бери не хочу! Там солнце во все небо, там воля вольная, там березы белые, там… там… синицы по весне: тинь да тинь! – Горло перехватило смертельной тоской по родной земле, но Марина все же нашла силы усмехнуться в изумленное лицо Джессики: – Нет уж, не нужно мне вашего простого киселька с молочком, у моего батюшки и сливочки не едятся!
И только переведя дух, Марина сообразила, что говорила по-русски… И все-таки, судя по выражению глаз Джессики, та кое-что, если не все, поняла: не слова, так их смысл постигла своим кошмарным, острейшим, жесточайшим умом – и прикрыла глаза, чтобы скрыть от Марины мелькнувшее в них выражение страха.
– Тогда… ради чего? – пробормотала она, как бы не Марину спрашивая, а себя. – Чего же ради тогда ты здесь суетилась, подсматривала, подглядывала, выспрашивала?
– Ты не поверишь, Джессика, – усмехнулась Марина, опьяненная необычайной внутренней свободой. Ответ на ее вопрос, вполне очевидный и единственно возможный, был непостижим для этой несостоявшейся леди Маккол… для этой неудачницы, проигравшей именно потому, что она никогда не ведала такого чувства. – Ты не поверишь, Джессика! Ради любви!
Лицо Джессики поблекло, увяло, сморщилось. Но она была еще слишком сильна, чтобы сдаться без боя, а потому нашла в себе мужество усмехнуться бледными, искусанными губами:
– И та, что любила, и та, что ненавидела – мы обе умрем здесь, а бедняга Десмонд решит, пожалуй, что мы обе плюнули на него и решили попытать счастья где-нибудь в ином месте. А ведь он мог быть счастлив не с одной, так с другой, но беда в том, что он принадлежит к тем людям, для которых часы любви всегда спешат либо отстают. Короче говоря, они любят тех, кто не любит их, но не любят тех, кто их любит! Впрочем, ему недолго останется сокрушаться!
– Это еще почему? – насторожилась Марина.
– Да так, – повела бровями Джессика, и Марина вдруг прозрела: а ведь Джессика поручила Хьюго и Линксу убить Десмонда! Она не знает, что все обернулось совсем иначе!
Велико было искушение выпалить ей в лицо эту весть, поглядеть, как она растопчет, накрепко пригвоздит Джессику к полу, однако что-то неведомое удержало Марину от этого, и она постаралась сохранить на лице то же выражение недоумения.
Но Джессику было не провести.
– Тебе что-то известно, – прошипела она, – говори.
– Tы этого все равно не узнаешь, если не скажешь, как открыть дверь, – заявила Марина.
– Тебе скажи! – фыркнула Джессика. – Бросишь меня здесь гнить – а саму только и видели!
– Клянусь богом, вот те крест святой, истинный, не брошу! – троекратно перекрестилась Марина. – Пусть Господь покарает меня на этом самом месте, если я лгу!