— Играл… в мяч, — с трудом открыв глаза, выдыхает он. Находит мой взгляд. — Мне больно. Холодно. Я не хочу умирать. Я не… Мама?
На нем новые кроссовки «Джордан». Чистая белая кожа забрызгана кровью. Баскетбольные шорты. Немного великоваты. Зачем я отмечаю для себя все это? Обувь завязана тройным узлом, чтобы шнурки не мешались. На самом мыске левого кроссовка большая и идеально круглая капля крови. Я вижу, как поджимаются его пальцы, и вместе с ними сгибается кожа кроссовка.
— Малкольм? Оставайся со мной, малыш.
Я добираюсь до артерии, зажимаю ее гемостатами, но это его не спасет. Дэлани все еще трудится над его грудью.
— Малкольм? Кто твой самый любимый баскетболист? Малкольм?
Нет ответа. Он видит меня, но его взгляд мутнеет. Неровное моргание. Потом долгий взгляд в никуда. Веки подрагивают. Дыхание замедляется.
Мы продолжаем работать.
Нельзя останавливаться, даже когда понимаешь, что все безнадежно.
Дэлани смотрит на ровную линию монитора. Она хватает дефибриллятор и кричит, чтобы дали разряд.
— Отошли!
Мы все отступаем. Разряд! Ничего. Разряд! Ничего. Еще несколько попыток, но всем уже ясно, что он умер.
В итоге, тяжело дыша, Дэлани отступает. Это конец. Она вытирает лоб тыльной стороной запястья. Смотрит на часы на руке.
— Время смерти — одиннадцать двадцать три.
На работе я плакала всего два раза. Первый раз, когда это оказалась моя знакомая. Мы подружились, когда обучались сестринскому делу. Суицид. Она вскрыла себе вены. Никто и понятия не имел, что у нее были большие проблемы. А второй раз, когда на двести десятой улице столкнулись пятнадцать автомобилей. Множество пострадавших, шестеро погибших — двое из них маленькие дети. Которых пыталась спасти я.
И потеряла.
Чем-то сходно с потерей Малкольма.
Я не могу с этим справиться. Дэлани видит это.
— Возьми перерыв, Найл.
Я не решаюсь, и она делает суровое выражение лица.
— Иди. Сейчас же. Десять минут.
— Ладно. Десять минут, — я просто повторяю ее слова, потому что чувствую головокружение. В такой ситуации единственный выход — повторить приказ. Убедить, что ты в порядке. Я почти уже на улице, когда меня хватает за руку дежурная сестра. — Хммм… Найл?
Я останавливаюсь и пытаюсь сфокусироваться на ней. Смаргиваю слезы. Молодая женщина в зеленом форменном костюме, азиатка, жестом указывает на мои руки. — Давай я возьму это? Я отнесу их.
Не понимаю, о чем она говорит. Опускаю взгляд и вижу, что на мне до сих пор окровавленные латексные перчатки, а руки мертвой хваткой сжимают гемостатические щипцы. Обернувшись, я вижу, что закапала кровью весь коридор. Позволив медсестре забрать зажимы, я ныряю в туалет, снимаю перчатки, заворачиваю их в серое бумажное полотенце и выбрасываю. Потом мою свои сотрясаемые мелкой дрожью руки.
Меня всегда трясет после операций или реанимационных мероприятий. Во время работы никогда.
Выбравшись наконец наружу, я потерянно озираюсь, в поисках места потише. Мне хочется побыть в одиночестве. Подальше от прибывающих к воротам отделения машин скорой помощи. Подальше от пациентов и посетителей у главного входа. В итоге я просто плюхаюсь на бордюрный камень под высокой пальмой. Закрыв лицо руками, стараюсь не всхлипывать. Пытаюсь отогнать видение Малкольма — умирающего, растерянного, испуганного. Рядом раздается звук чьих-то шагов по бетонной дорожке и, сморгнув с глаз соленую пелену, я вижу пару военных ботинок и линялые, потрепанные на подворотах голубые джинсы. Парень усаживается рядом со мной. Я откашливаюсь и быстрым движением руки смахиваю слезы.
— Вот, — я слышу спокойный, располагающий к себе мужской голос. Недостаточно низкий, но приятный. Я поднимаю взгляд и вижу большую мужскую руку — с волосками и шрамами на суставах — протягивающую мне сигарету.
— Я не курю.
— Я тоже, — он протягивает руку — бесцеремонно, если хотите — и вставляет мне между губ фильтр сигареты. Щелчок зажигалки, и она горит. — Но в такие моменты это нужно.
Я зажимаю сигарету между средним и указательным пальцем — тысячу раз видела, как Дэлани это делает — вынимаю ее изо рта и наконец бросаю взгляд на своего собеседника. Ой. Вау. Ладно. Он похож на Мак-Дрими из «Анатомии страсти» (Прим.: американский телесериал, в центре сюжета которого жизнь интернов, врачей и прочего персонала больницы Сиэтл Грэй. Мак-Дрими — это прозвище врача Дерека Шепарда, в сериале переводимое как «красавчик»).
Чуть старше тридцати, густые черные волосы, зачесанные назад, чуть посеребренные сединой на висках. Недельная щетина — бородой ее пока назвать нельзя — тоже с проседью. В уголках карих глаз морщинки от улыбок и солнца.
— Затянись, — уговаривает он. Мягко, но настойчиво. — Доверься мне.
Я делаю затяжку.
— А теперь вдохни. Ты закашляешься, но оно того стоит.
Я вдыхаю. Привкус мяты… ментол. Потом такой кашель, словно у меня эмфизема, но результат… того стоит. Точно, как он сказал. Я протягиваю ему сигарету, но он качает головой.
— Раньше я курил только после каждой операции, потом стал только после реально сложных, — он потирает уголок рта подушечкой большого пальца. — Это такая уловка, чтобы не стать зависимым. Можно выкурить одну сигарету, когда чувствуешь, что готов сломаться.
— Ты врач?
Он кивает. Наблюдает, как я еще раз затягиваюсь и снова кашляю.
— Хирург из ВБГ.
ВБГ? Звучит так, будто я должна знать, что это.
— «Врачи без границ» — уточняет он.
— Я точно слышала, но мало что об этом знаю.
— Некоммерческая международная гуманитарная медицинская помощь. Мы собираем команды медиков со всего мира и ездим по горячим точкам оказывать медицинскую помощь. Гражданские войны, стихийные бедствия, эпидемии.
— А где побывал ты?
Судя по его взгляду, он видел ад.
— Южный Судан, Уганда, Камбоджа, землетрясение на Гаити. Несколько лет проработал в Кот-д`Ивуаре, — он указывает на мои все еще дрожащие руки. — У меня тоже так. Трясутся, когда все кончено.
— Потеряла пациента, — это все, что я могу из себя выдавить.
Он кивает и щурится, когда выглянувшее из-за облаков солнце заливает светом наши лица. Стандартная жара Лос-Анджелеса.
— Легче никогда не станет. Если хочешь знать, становится даже труднее.
— Ему было двенадцать. Четыре огнестрельных ранения. Он просто… истек кровью.
— А ты обещала ему, что спасешь его.
Я могу только кивнуть, а он каким-то образом оказывается ближе, вроде бы при этом не двигаясь, и подталкивает меня плечом.
— Никогда не переставай обещать этого. Им нужна эта ложь, и нам тоже. Мы должны врать сами себе — именно поэтому мы не опустим рук даже тогда, когда все безнадежно. Мы лжем и работаем так, чтобы эту ложь, по возможности, превратить в правду.
— Я ненавижу эту ложь.
— Я тоже, — он протягивает мне руку. — Оливер Джеймс.
Я принимаю его руку. Не трясу, а просто держу ее. Словно глупая попрошайка в ожидании милости. — Найл Маккензи.
А потом тишина. Успокаивающая. На самом деле я не курю сигарету, а просто держу и пускаю дым, но действие успокаивает. Утешает. Притворство… оно необходимо. Я понимаю, что он имеет в виду.
Через несколько минут Оливер встает.
— Пора возвращаться, мне нужно проведать отца.
Я тоже встаю.
— Он пациент?
Оливер кивает.
— Да. Шунтирование. Повторное. Старый упрямый баран не может изменить Биг Маку, понимаешь?
— Спасибо, Оливер.
Он улыбается мне, и, Господи, у него потрясающая улыбка. Точно красавчик Мак-Дрими. Но потом к нему возвращается серьезность.
— Ты вносишь свой вклад. Каждому пациенту — спасаешь ты его или теряешь — ты нужна.
Это не помогает мне успокоить беспорядочные мысли и эмоции.
— Спасибо. Это много значит.
Он машет легким движением руки. Но, не сделав и нескольких шагов, оборачивается.
— Думаю, вряд ли ты говоришь по-французски, да?
Я хмурюсь.
— На самом деле, говорю. Не идеально, но довольно неплохо. Я учила его в средней и старшей школе, а потом в колледже. На курсах медсестер моей соседкой была девушка из Квебека, так что я в некоторой степени владею разговорным.