Джасинда Уайлдер - Там, где сердце

Лунный свет, виски, груди, губы на всем моем теле, грохот океана и прибой, лижущий пальцы моих ног, и… как ее зовут? Ах да, Морган. Она лижет меня кое-где в другом месте… Это отличный способ отметить тридцать первый день рождения!

Пока все дерьмо мира не ополчилось против меня.

Перебор виски и очень интенсивный секс не лучшим образом сочетаются с врожденным пороком сердца. Но кто ж знал? Добавить к этому тот факт, что я нахожусь у черта на куличиках без каких-либо медикаментов и вне зоны действия мобильной связи.

Все началось после того, как я в третий раз кончил на — хорошо, по большей части на, и частично в — рот Лане. У нормального человека после удивительно мощного оргазма сердце сильно колотится, но примерно через минуту начинает успокаиваться, если только он не в плохой физической форме. Но это не про меня. Я в охрененно-фантастической форме, будь прокляты болезни сердца. Я голый и пьяный, в компании двух удовлетворяющих меня богатых, но безмозглых блондинок. Не то чтобы умных блондинок не существовало — привет, Астрид! — но стереотипы формируются не без причины.

Это похоже на то, что произошло в Чили. Но на этот раз мое сердце не замедляется. Оно колотится еще сильнее. Я перехожу на квадратичное дыхание, сосредотачиваюсь на подсчете ударов, стараюсь замедлить их. В конце концов я вынужден отойти от девочек, сесть на песок и, опустив голову на согнутые руки, дышать. Надеяться. Умолять, чтобы оно билось хотя бы еще один день.

Хотя бы день.

В том смысле, что умереть в свой тридцать первый день рождения?

Господи, какая насмешка судьбы.

Но это так.

Не на вершине горы в Чили, нет.

Дома, в Калифорнии.

На пляже, голым, в компании пары симпатичных девчонок.

Опять же, могло быть и хуже. Но правда в том, что в глубине души я совсем не хочу умирать. Я просто смирился с этим и всю жизнь держал всех в страхе, потому что рано или поздно это должно произойти. Я просто… всегда надеялся, что, может быть, смогу обманывать смерть день за днем, и она каким-то чудом не сумеет догнать меня.

Но она, как ни крути, все же догнала.

— Эй, Лок? Ты в порядке?

Это Морган. Во всяком случае, я так думаю. Точно сказать тяжело, потому что в ушах стоит гул, из-за которого с трудом можно что-то разобрать. В глазах двоится, и это не от виски. Зрение снова становится туннельным. В груди тянущая боль. Этот гребаный слон снова уселся на ней.

Снова здорово.

Я погружаюсь в размышления, потому что такая смерть занимает определенное время. По крайней мере, так мне кажется. У меня есть время взглянуть на волны и пожалеть, что я не там, в море: не качаюсь на водной глади, не взбираюсь по канатам «Скитальца», натягивая паруса, чтобы обогнуть рифы.

— Лок?

Это Лана. Я знаю это, потому что она прямо передо мной, и у нее клевое родимое пятно на левой груди. По форме похожее на очертания Италии, на самом холмике, с наружной стороны. — Лахлан?

Я отмахиваюсь.

— Я… сейчас пройдет.

— Уверен, что с тобой все в порядке?

Я качаю головой.

— Нет.

На этот раз ощущения не проходят. Я лежу на спине, хотя не помню, как ложился. Слышу шуршание и возню. Потом вертолет. Робби приземляется. Песчинки жалят глаза. Рядом со мной подол юбки — так вот, что шуршало — девочки одеваются. Кто-то усердно и с большим трудом натягивает на меня штаны. Я чувствую, как Робби взваливает меня на свое широкое плечо и усаживает в хвосте вертолета.

— Эй, Лок? С тобой все хорошо, парень?

Я со скрипом вдыхаю. Мое сердце… не пойму: то ли оно бьется слишком сильно, то ли недостаточно быстро. Поднимаю взгляд на Робби.

— Боль… — я с трудом выдавливаю из себя слова, — больница.

— У тебя лекарство с собой?

С большим трудом я отрицательно качаю головой.

— Черт, мужик. До больницы минут тридцать, и это по воздуху. Ты должен держаться. Девушки, садитесь и пристегивайтесь. Мы рвем когти, и полет не будет комфортным.

Робби бывший военный пилот, и я когда-то уговорил его показать мне некоторые трюки. Чувак охрененно летает. Это хорошо, потому что я уже с трудом что-то воспринимаю. С трудом вижу. С трудом дышу. Мне трудно все, кроме как таращить глаза и надеяться.

Я слышу всхлипы.

Лана плачет.

— Брось… это… сейчас же, — ворчу я. Ну ладно, не ворчу, а больше хриплю и задыхаюсь. — Сам… напрашивался. Всю… жизнь.

Робби оказался прав. Полет совсем не комфортный. Кажется, он ведет вертолет слишком низко и мчится, нарушая все правила.

Я понимаю, что моя голова на коленях у Морган. Это тоже тема: неплохо умереть, лежа головой на коленях симпатичной девчонки.

Темнота побеждает.

Я стараюсь держаться, но в данный момент у меня для этого не слишком много возможностей.

Все вокруг становится размытым.

Я чувствую… слабость.

А затем меня окутывает темнота.

Я умер.

Больница Медицинского Центра Лос-Роблес, Лос-Анджелес, Калифорния

Шесть лет назад

— Подросток, двенадцать лет, множественные огнестрельные ранения, — выкрикивает Дэлани, пока бежит рядом с каталкой. Сегодня утром она дежурит в приемном отделении неотложной помощи. — Пульс нитевидный, угасающий. Группа крови первая отрицательная.

Я бегу рядом с каталкой, визуально оценивая пострадавшего. Юный, темнокожий, симпатичный. Наивный. Испуганный. Его блестящие глаза блуждают, ища, на чем бы остановиться. Он в агонии. Понимает, что умирает.

— Привет, милый, — говорю я, привлекая его внимание. — Как тебя зовут?

— Мал… Малкольм, — он с трудом дышит, воздух выходит со свистом. Совсем дерьмово. — Я… я умру? — его голос едва слышен.

Скорее всего. Я просто улыбаюсь ему — спокойно и по-доброму.

— Нет, солнышко. Конечно нет. Мы отлично о тебе позаботимся. Хорошо? С тобой все будет в порядке.

— Обещаете? Мама… мама нуждается во мне.

— Твоя мама здесь? — спрашиваю я.

— Нееет, — стонет он и выгибается на каталке от нестерпимой боли.

Мы завозим его в операционную и приступаем непосредственно к работе. Врачи скорой, которые доставили его, помогают нам. Дэлани отдает резкие приказы старшей медсестре, а я подключаю Малкольма к мониторам. Кровь хлещет, по крайней мере, из четырех ран, несмотря на попытки помогающих врачей скорой остановить кровотечение. Одна рана в груди, две в животе, четвертая в бедре. Чудо, что он вообще в сознании, не говоря уже об адекватности. Маленький боец.

— Ты знаешь, где она? — мне нужно поддерживать с ним разговор и не дать ему потерять сознание. — Малкольм? Твоя мама знает, что ты здесь?

Он вскрикивает, когда Дэлани начинает обкалывать ему местной анестезией рану в груди. И снова вскрикивает, когда она обследует ее изнутри, ковыряясь в ней, не дожидаясь, пока подействует лекарство.

— Нет, нет… Мама… мама на работе. Сейчас я должен быть еще в школе, — он пытается держаться по-мужски твердо, я вижу это. Сдерживает слезы и крики. Господи, мне бы такую смелость, как у этого маленького парнишки. — Она будет… будет очень сердиться на меня.

— Нет, дорогой, нет. Она не будет сердиться. Мама просто обрадуется, что с тобой все в порядке, понимаешь? Обещаю, она не будет на тебя сердиться.

Дэлани смотрит на меня, и мне реально не нравится ее взгляд. Так же, как не нравится замедление сигналов на сердечном мониторе. Глаза Малкольма закатываются. Даже сквозь окружающий шум слышен ужасный свист в его груди. Но рана в его животе смертельна. Кислота из желудка вытекает в полость тела.

— Я умираю, да? — он смотрит на меня, и даже после трехлетнего стажа работы в отделении неотложной помощи врать больным легче не становится.

— Нет, Малкольм, детка. Дэлани вылечит тебя, договорились? Мы позаботимся о тебе, обещаю, — я с безумным упорством стараюсь остановить кровотечение из раны в бедре. Оно не останавливается. Врачам со скорой удалось замедлить его, но остановить не получается. Я копаюсь в его бедре, охотясь на поврежденную артерию, из которой фонтаном бьет кровь. — Где ты был, Малкольм? Если ты не был в школе, тогда где?

Мы его теряем. Мое сердце сжимается. Этот день будет преследовать меня в ночных кошмарах. Эти глаза — испуганные и умоляющие спасти его.