Он встает. Смотрит сверху вниз. Замахивается для удара. Я не жмурюсь — отвечаю на его взгляд. Улыбаюсь замерзшими губами. Герасимов уходит, а возвращается с бечёвкой, которой туго перематывает мои лодыжки и запястья. Я закатываю глаза — что за дешевый спектакль. Даже не собираюсь сопротивляться. Всё это — всего лишь фикция, надежда, что я испугаюсь его безумства.

— Думаешь, сбегу?

— Просто люблю пожестче, — гаденько подмигивает он.

Ладонь, которой он хватает меня за стянутые запястья, горяча. Герасимов тащит меня на улицу и... кидает на землю. Подумав, уходит в дом размашистым шагом, возвращается с остатками бечевку — и привязывает меня за талию к растущей посреди участка яблоне. Я молчу.

— Подумай над своим поведением

Он просто уходит. Бросает меня здесь. Совсем одну!

Мне холодно. Мне чертовски холодно. Мне так холодно, что я готова окоченеть. Пальцы онемели настолько, что я не могу ими двигать. Низ живота болит, тошнота пробирается. Голые ветви яблони качаются над головой от пронизывающего ветра.

— Остыла? — раздается над ухом насмешливое.

Он срезает веревку и, перекинув меня точно куль с мукой, тащит в дом. Бросает на знакомый диван. Я не могу надышаться теплым воздухом — его слишком много.

Герасимов сидит, уткнувшись лицом в ладони. Потом поднимает голову, и в его взгляде — тоска. Я чувствую, как он пытается выдумать хоть что-нибудь, чтобы довести меня до грани. А я спокойна и относительна расслаблена.

— Ты — чудовище! — Вскакивает. — Зачем ты так поступила?!

Он трясет меня за плечи, и я, не удержавшись, сваливаюсь на пол.

— Такими темпами наш ребенок не доживет до первого УЗИ.

— Что?!

Он удивлен настолько, что не находит других слов. А я с садистским удовольствием рассказываю про задержку и тест. Почему же мне так больно? Я должна была считать нашего ребенка монстром, я хотела так считать. Но... это ребенок. Мой... И с глазами Никиты...

Подавляю стон.

— И отец, конечно же, я, а не те другие, с кем водилась ты во время наших отношений?

Но, схватившись за нож, срезает путы. Глупый, уж если враждовать, то по полной.

— Ты действительно считаешь, что во мне чей-то чужой ребенок? Наивный.

И он молчит, как молчу и я. Гробовая тишина поселяется на веранде. Виски сдавливает тугим обручем. Наш ребенок. Наш! Я могу сколько угодно ненавидеть Герасимова, но не часть себя. Господи, чтобы с ним, с этим не рождённым малышом, всё было хорошо. Пожалуйста...

— Саша, — говорит Герасимов голосом нормального человека, — я ненавижу тебя так сильно, что готов убить прямо здесь.

— Знаю.

— За что я заслужил это... — он разводит руками, — всё? Неужели за то, что бросил тебя четыре года назад?

Маленькая девочка во мне плачет: "ты должен был остаться со мной, плюнуть на друзей и их насмешки, не слушать родителей, а сидеть у моей койки и смотреть, как я сплю! Потому что так поступают любящие мужчины, так происходит в книгах и фильмах! А ты забил на меня! Ты ушел тогда, когда тебя сильнее всего не хватало". Да и не только. То расставание давно забыто. Если бы он только ушел — нет, он имел наглость вернуться!

— Ты так ничего и не понял.

Герасимов вполне мирно кивает, присаживается на корточки. В его взгляде я читаю, нет, не ненависть, а... сочувствие? Жалость?.. Или даже тревогу? Не могу разобрать!

— Да, я был полным кретином. Но не настолько же?!


Тогда.

24.

Отец выпорол Никиту ремнем. Как маленького мальчика, как несмышлёного ребенка, засунувшего пальцы в розетку. Лучше бы бранился, чем так... Никите было стыдно до слез, но он не расплакался — потому что был сильный, потому что настоящие мужики не плачут. Отец молчал. С того самого момента, как он узнал, что его сын угнал автомобиль и попал в аварию, папа сказал всего несколько односложных предложений. Забрал Никиту из больницы (тот отделался парой царапин и одной рваной раной, которую скоренько залатали) и молчал. Только ходил из угла в угол. Мама ревела, уткнувшись лицом в ладони. Потом папа взял ремень и схватил вырывающегося Никиту за грудки.

— Ещё раз вытворишь что-то подобное, — сказал отец серьезно и без единой эмоции на мужественном, заросшем щетиной, лице, — выгоню из дома. Усек?

Никита кивнул. Без сомнений выгонит. Желания чудить как-то поубавилось даже не из-за угрозы, а потому что Никита подвел папу, свой пример для подражания.

Его лишили интернета, мобильника, общения с друзьями, карманных денег и вообще всего, о чем раньше Никита никогда не задумывался. Он порывался сходить к Саше, но мама запрещала.

— Тебе незачем видеть эту девчонку. Она тебя едва не угробила!

Мама так и не узнала, что «эта девчонка» носит её супер-дорогое кольцо с бриллиантом. Да, оказалось, что то простенькое колечко, которое Никита выкрал из шкатулки, было одним из самых дорогих и невероятно ценных, и мама не носила его не потому, что не любила, а из соображений безопасности. И вот, оно пропало. Мама искала его повсюду, ревела, обвиняла всех подряд, но так и не нашла. Никита порывался сказать правду, но передумал. Пусть Саша ходит с чем-то по-настоящему дорогим. Мама бы не пережила, узнай, у кого её колечко.

Мама говорила многое про Сашу, запугивала страшилками про то, как она изменится после аварии. Не в лучшую сторону. Саша, в отличие от Никиты, пострадала.

— Тебе нужна инвалидка? — Мама закатывала глаза. — Твоя Саша не будет прежней.

А ему было невероятно стыдно и страшно. Он втянул Сашу в передрягу! Хотя вот мама уверяла, что не он, а она…

И всё-таки Никита наплевал на все уговоры и навестил свою Сашу. Она, как и предрекала мама, представляла собой жалкое зрелище. Лежала на койке, укутанная одеялом, с загипсованной ногой. Лицо вытянулось, проступили скулы, глаза помутнели, и под ними налились синевой тени. Никита поморгал, надеясь, что эта некрасивая девчонка исчезнет, и вновь появится его тонкая грациозная птичка.

Нет, она была ужасна!

Получается, она никогда не сможет танцевать с лентами? Это пугало Никиту больше остального — ведь он так любил, как она изгибалась, а лента рисовала узоры по воздуху.

Неужели Саша теперь такая: мрачная, выцветшая, неухоженная? Ему нужна другая, та милая и улыбчивая, пахнущая летом, верящая в чудо, смотрящая в будущее! Та, с которой охота уехать на край свет и прожить вечность. А не хромоногая бродяжка с волосами-паклями.

Его отец презирал слабаков и был груб к нытикам. И Никита пытался походить на отца. Ну и как у него, взрослого парня, могут быть чувства к сломанной девице?.. Не могут. Он изгонял их из себя. И мама говорила такие правильные вещи… Разве мама обманывает? Может, Саша действительно не пара ему? Ведь у него и девушек-то не было, он не знает, какие они, другие.

Никита написал письмо дома под диктовку мамы — и та, проверив текст, одобрительно покачала головой. Мама думала, что Никита отправит его по почте, а он решил взять с собой, но сомневался, отдавать Саше или нет. Думал, увидит её — и выбросит конверт. Но Саша стала той, которую мама называла «поломанной».

Никита испугался. Он отдал письмо и убежал так быстро, чтобы не появилось желания вернуться. Дома ревел как пятилетка, а мама жалела его. Никите вернули компьютер и телефон, выдавали деньги как раньше. Ему требовалось лишь расстаться с Сашей, чтобы остальная жизнь наладилась.

Никита вырывал её из себя, долгими ночами нюхал открытки, пахнущие Сашиными духами, смотрел старые фото. Но мама повторяла:

— Ты не её любишь, а её танцы. Первая любовь всегда болезненна, сын.

И Никита начинал верить маминым словам. Мама не врет.

Всё-таки он хотел объясниться, подойти к Саше, извиниться хотя бы, ведь их столько связывало, но так получилось, что папе предложили командировку на год в другой город, и папа взял с собой маму и Никиту. Они уехали. Там Никита познакомился с Любой — а она была просто изумительная, и воспоминания о девочке-гимнастке начали размываться. Саша ведь тоже переехала и не писала ему, не звонила — наверно, и сама не жаждала общаться. Он даже выбросил её фотографии, все, кроме одной: уж больно она там была хороша, как с картинки. Профессиональное фото разве виновато, что его хозяин разлюбил ту девочку? Не виновато, конечно же.