Вера Ветковская - Танец семи покрывал

Родя принялся снимать один слой газет за другим.

— Отойди к окну, — скомандовал портретист. — Ну, смотри. — С этими словами он стащил с портрета последнюю газету.

Стася от неожиданности вскрикнула.

На нее смотрело суровое лицо ее отца.

Тот же неподкупный, сумрачный взгляд пронзительно-синих глаз из-под густых, насупленных бровей, та же скорбная складка в уголках узкого, хранящего какую-то тайну рта, массивный лоб с поперечной морщиной, твердые скулы, нос с горбинкой…

И смотрел он на нее тем же взыскующим взглядом, который появлялся после того, как дети в чем-то разочаровывали его…

Так смотрел он на нее, молча, долго, насупленно, когда узнал, что Стася поступила не в педагогический институт, как обещала ему, а в художественное училище. Стасе показалось: еще немного — и из портрета грянет голос:

— Как ты могла обмануть меня!

…Родя, придерживая раму собственного изготовления, довольный произведенным эффектом, поинтересовался:

— Вот в таком человеческом типе я запечатлел характер вашего жилища.

— Откуда ты знаешь моего отца? — охрипшим голосом спросила его Стася.

Родион фыркнул, удивляясь ее вопросу и одновременно радуясь ему, почесал в затылке.

— Я в жизни не видел твоего родителя, Михальская!

— Нет, ты видел его…

— Не видел и ничего о нем не знаю, — стоял на своем Родя. — А если этот портрет, — ткнул он пальцем в раму, — смахивает на твоего предка, это означает то, в чем я уже долгое время безуспешно пытаюсь убедить тебя: я гений.

Стася пристально посмотрела на него.

Сквозь линзы очков просвечивали простодушные глаза, в которых не было и тени лжи. Родя действительно отличался редкой правдивостью.

— Поклянись, что никогда не видел моего отца, — тем не менее строго потребовала Стася.

Лицо Роди приняло недоуменное выражение.

— Как я могу тебе в этом поклясться, Михальская, — обиженно произнес он. — Может, встречал где-нибудь на улице… Мой взгляд часто словно фотографирует характерные физиономии, не отчитываясь перед памятью… Может, прошло лет десять с тех пор, как я видел это суровое лицо, и теперь, когда стал писать портрет твоего дома, оно всплыло из глубин подсознания, как утопленник… Я за свое подсознание не отвечаю. Так что, завернуть тебе мой подарок? — с сомнением в голосе поинтересовался Родя.

— Заверни, — глухо проговорила Стася.

Сказать, что Стася Михальская не любила своего отца, было бы несправедливо.

Она любила его, почитала, как человека, заботящегося о ней и брате, сильного, преданного делу своей жизни, науке, — но и побаивалась.

Стася знала, что и отец ее очень сильно любит, но старается скрыть это в воспитательных целях.

В глубинах ее детской памяти сохранилось ощущение каких-то иных отношений с отцом. Иногда Стася видела себя во сне маленькой девочкой, как, вскарабкавшись на колени отца, прижавшись к нему, она смотрела на огонь, словно вьющийся в камине, вдыхала родной запах домашней фланелевой рубашки отца, чувствовала сильные, осторожные руки, сомкнувшиеся за ее спиной.

Вероятно, когда-то все так и было — камин, напевно бормочущий свою огненную сказку, нежность отца, проникающая в ее детское сердце, — но в какой-то момент резко закончилось.

Сколько ей было лет тогда, Стася не помнила, но помнила, что однажды по привычке потянулась к отцу, и вдруг его лицо исказилось, и он, вскрикнув что-то гневное, стряхнул ее с коленей, как котенка.

Стася упала, ударилась затылком о пол.

Отец был ужасно напуган ее плачем, схватил на руки, разрыдался — такое проявление слабости было ему вообще-то несвойственно.

Но с тех пор девочка не повторяла попыток взобраться к отцу на колени.

Она по-прежнему чувствовала его любовь к себе, но с той поры между ними как будто встало прозрачное стекло: каждое Стасино движение к отцу было чревато болью, каждое его движение к ней разбивалось о невидимую преграду.

А вот о том, что мама ее не любила, было известно всем — и отцу, и Марианне, и Стефану, маминому любимцу.

Мама тоже заботилась о ней, внимательно следила за Стасиным питанием, здоровьем, настроением, времяпрепровождением, учебой; то же самое делала она и для сына.

Но в каждом ее жесте, взгляде, обращенном к Стефану, мама словно оживала, светилась изнутри, таяла от нежности, а все, что она делала для Стаси, было продиктовано автоматической необходимостью, холодной привычкой, скучной обязательностью.

Как-то Стася пожаловалась няньке:

— Марьяша, почему мама меня не любит?

Марианна еще больше ссутулилась над стиркой, очевидно раздумывая, как выйти из положения и при этом не солгать.

— Почему это не любит? С чего ты это взяла, детка?

— Ну посмотри, Марьяша, — рассудительно начала Стася, — мама дает две конфеты, мне и Стефану. И она даже не смотрит, съем я конфету или нет, а на Стефа смотрит так, словно хочет к нему в рот залезть, так ей приятно, что он ест сладкое… Ей приятно даже видеть, как он разворачивает фантик. А мне мама говорит: «Не бросай бумажки где попало!»

— Ты и правда все бросаешь где попало! — прицепилась к ее словам Марианна. — Никак не могу приучить тебя, детка, к аккуратности!

— Почему — ты? — не позволяя сбить себя с толку, проговорила Стася. — Стефана сама мама приучала к аккуратности! Стефана мама всегда крепко целует на ночь, а меня клюнет в щеку и бежит! Когда Стеф болеет, мама берет его к себе в кровать, а когда я заболеваю, просто сидит рядом с синим светом и чаем с малиной!

— Стефан — младший, — наконец нашлась Марианна, — естественно, к нему больше внимания.

Но Стася не могла удовлетвориться этим ответом.

Тогда она зашла с другого бока.

— А младших всегда жалеют больше, чем старших?

— Всегда, — не ожидая подвоха, кивнула Марианна.

— Почему тогда папа любит меня больше и жалеет больше, чем Стефа?

Марианна снова попала в тупик. На ее добром, румяном, честном лице отразилось смятение. Стася внимательно смотрела на няньку. И тут глаза Марианны словно засмеялись — она нашла подходящий ответ.

— Да ведь отцы всегда больше жалуют девочек. — В голосе ее прозвучал фальшивый энтузиазм человека, который хочет, чтобы ему поверили. Это не ускользнуло от чуткого уха Стаси. — С мальчишками отец должен быть строг!

Стася с разочарованным видом отошла от няньки.

— Нет, тут что-то не так, — проронила она, и с тех пор сколько Марианна ни пыталась завести с ней разговор о родителях, чтобы убедить Стасю в том, во что сама не верила, девочка угрюмо отмалчивалась.

Она чувствовала, что во всем этом есть какая-то неприятная тайна, но вот какая?..

Эту тайну, казалось, знали все, кроме нее и Стефана, ее, возможно, знала даже Терра, обожавшая детей, отца и Марианну, но недолюбливавшая мать. Собака слушалась ее, подчинялась ее приказам, но никогда, если ее впускали в залу, не ложилась возле ног Стасиной матери, не ласкалась к ней.

Эту тайну знал дом. Но он хранил ее, как шкатулка с секретом, в которой заточена некая драгоценность. И Стася не представляла, как подобраться к секретному замку и вообще где он находится.

Она привлекла к своим поискам брата.

В то время ей исполнилось двенадцать лет, Стефану восемь. И он во всем подчинялся Стасе, как старшей. Он чувствовал себя не менее заинтригованным. Раз Стася говорит, что в их семье есть какая-то тайна, значит, так оно и есть. А тайна — как коробка конфет, которую мама прячет от детей до наступления праздника. И ее необходимо раскрыть, хотя бы для того, чтобы узнать, какая в конфетах начинка, словом, стоит ли дожидаться праздника…

К тому времени Стеф прочитал всего Конан Дойла.

— Если есть тайна, — внушительно заметил он сестре, — то она лежит где-то сверху. Мы просто не можем ее заметить, потому что привыкли к ней, как к мебели. В одном рассказе про Шерлока Холмса сказано, что человек, решивший спрятать как следует какую-то важную вещь, просто положил ее на самое видное место…

Стася не согласилась с ним.

— На папином столе лежит всякая ерунда про нуклеиновые кислоты, справочники, рефераты, копирки. Тебе это, Стеф, известно не хуже меня…