— А как же звёзды? — потрясённо произнесла Марья. — Неужели в Москве совсем-совсем нет звёзд? — Представив себе закутанный, словно в кокон, асфальтовый рай пыльного города с нарезанными квадратиками вместо неба, Марья вздрогнула и, ожидая ответа, тревожно взглянула на Крамского.
Но ответить он ей не успел. Скрипнув разбухшим деревом, отворилась кухонная дверь и, сияя белозубой улыбкой, в проёме показалась Любаня.
— Ты передай Анфисе Егоровне, что отдавать не нужно, нехорошо это, соль отдавать, — стараясь придать голосу большую дружелюбность, Анастасия Викторовна провела по спине Любани своей сухонькой прозрачной ладонью.
— Хорошо, тёть Тась, я передам, — послушно кивнула она и, не поворачиваясь, скосила глаза на Марью. Увидев поджатые под стул ступни в овчинных тапочках, Любаня едва заметно дрогнула ресницами, и уголки её губ непроизвольно дёрнулись. — Спасибо за соль, до свидания. Здорово вам повечерять. — Вздёрнув подбородок, она обвела взглядом притихшую компанию и, шагнув за порог, скрылась за дверью.
— Ничего себе! — сглотнув, Михаил поднял брови и с удивлением посмотрел на Николая. — Это не девка, ведьма какая-то. У неё такие глазищи, что она ими может запросто пополам перерезать.
— Да что вы, дядь Миш, Любаня и букахи не обидит, я её давным-давно знаю, мы с ней дружим с самого детства, — вступилась за подругу Марья. — И чего ты, пап, зря выдумываешь, девчонка как девчонка, не хуже и не лучше остальных. — Стараясь придать весу своим словам, она пожала плечами и, беззаботно покачав головой, сдержанно улыбнулась. — А вы тоже, дядь Миш, выдумаете: ведьма! Городской, а в сказки верите!
— Что ж ты, если она как все, свои шпильки в коробку-то засунула? — не сдержался отец.
— Так ноги с непривычки устали, — обезоруживающе улыбнувшись, Марья засмеялась. — Посмотрела бы я на тебя, встань ты на такие каблучки хотя бы на одну минутку.
— О, Николаша на каблучках — это сила! — Представив себе огромного широкоплечего Голубикина на тоненьких шпильках, Крамской не выдержал и засмеялся во весь голос. — Фу, ну и накурил же ты, Горыныч несчастный! Давай откроем дверь, а то не уснём из-за твоего самосада, — предложил он и, не дожидаясь согласия хозяина, встал из-за стола и двинулся в сени.
Сменив тапочки на ботинки, Михаил отворил новую добротную дверь и с удовольствием втянул в себя нахолодавший вечерний воздух.
— Красота-то какая, Николяныч, просто дух захватывает. А знаешь что, Маняшка в чём-то права: в Москве действительно не хватает звёзд. Вот всё есть: театры, концерты, памятники, даже Мавзолей, а таких звёзд, как здесь, там не увидишь.
— Наверное, — выйдя из тёплого дома, Николай зевнул и, поёжившись, крепко сложил руки на груди.
Романтика звёзд его интересовала мало. Прижавшись к массивной балке, Голубикин опустил глаза с небес на грешную землю и, прищурившись, внимательно вгляделся в ступени крыльца: поперёк деревянных струганных досок мягкой широкой лентой извивалась белая полоса взятой в долг соли.
Закопавшись по самые плечи в духмяное тёплое сено, Кирюша и Любаня лежали в дальнем углу старенького, полуразвалившегося сарая Шелестовых и без устали целовались. Засохшие хрустящие стебельки травинок забивались Кириллу под рубашку, царапали смуглую кожу, но он ничего не чувствовал: обалдев от удовольствия, он жадно проводил руками по телу Любаши и, ощущая щекой гладкий шёлк распущенных каштановых прядей, чувствовал, как его бросает то в жар, то в холод.
Недавняя безобразная сцена с отцом казалась чем-то очень далёким, маловажным и откровенно пустяковым. Всё, что произошло раньше, было не с ним, Кирюшей Кряжиным, а с кем-то другим — чужим, неродным, едва знакомым. Там, в далёком далеке, кто-то остервенело лупил по столешнице квадратным кулаком и чёрный смешной кружочек игрушечного дула целился в какого-то мальчика с красивыми тёмно-карими глазами. А здесь, в пряной духоте сена, были только нацелованные припухшие губы и зелёные кошачьи глаза Любани.
— Кирюнь, когда ж мы с тобой поженимся? Мои спрашивают, что им отвечать-то? Ты говорил — по весне, а на дворе уж май. — Запустив пальцы в волнистые волосы Кирилла, Любаша просительно заглянула ему в глаза.
— Свадьба… — прикрыв ресницы, Кирилл тяжело выдохнул и, поведя плечом, заставил её убрать руку. — Понимаешь, какое дело… — Скинув соломинку со щеки, Кирилл улыбнулся одной стороной рта и неловко отвёл глаза в сторону. — Понимаешь, какое дело… Похоже, свадьба у меня действительно намечается, только… не с тобой.
— Как, не со мной? — ямочки на смуглых щеках нервно дёрнулись. — Ты что такое говоришь-то, Кирюшенька? — Растянув дрожащие губы в недоумённой улыбке, она привстала на локтях. — Как это не со мной?
— А вот так! — с раздражением отрезал он.
Чувствуя, как внутри него поднимается глухая волна обиды и жалости к самому себе, Кирюша закусил зубами губы и, закрыв глаза, отвернулся. Не сказав ни слова, Люба отодвинулась в сторону, и он услышал, как в нескольких сантиметрах от него зашуршало сено. Испытывая чувство омерзения к самому себе, Кирилл изо всех сил вцепился в сухие обломки травяных стерженьков, проклиная жестокую непреклонность отца, свою трусость, Любку, одним махом разрушившую ощущение счастья и тепла, несчастную растреклятую Голубикину со всей её городской роднёй, вместе взятой. Хрустнув сухой травой, он громко и глубоко набрал воздуха в грудь и надрывно выдохнул.
— Не могу я на тебе жениться, — слова обожгли язык и, скомкавшись, упали вниз тяжёлыми громоздкими булыжниками. — Не будет у нас с тобой свадьбы, Любань, ни по весне, ни по осени.
— А что так? — Усевшись на сене, Любаня окатила дрожащего Кирилла презрительным взглядом, и уголки её красивых губ изогнулись. — Никак лучше сыскал?
— Никого я не искал, — глухо уронил он.
— Ага, значит, сама нашлась! — усевшись на сене, Любаня стала неторопливо застёгивать пуговки на блузке.
— Подожди, Люба, ты же ничего не знаешь, давай поговорим. — Приподнявшись на локте, Кирилл вылез из-под тёплого слоя шуршащего сена и, усевшись рядом, взял девушку за руку.
— Не о чем нам с тобой разговаривать, Кирюшенька, — вытащив свою ладонь из руки Кирилла, на удивление спокойно произнесла Люба и, перебросив волосы на плечо, стала заплетать их в тяжёлую пушистую косу.
— Как же это — не о чем? — Чувствуя, что от жгучей обиды у него перехватывает горло, Кряжин с трудом сглотнул и удивлённо посмотрел Любе в лицо.
— Не о чем, и всё тут, — одними губами улыбнулась она. — Чего ты ждёшь, чтобы я повалилась тебе в ноги и, уцепившись за рукав, завыла в голос? Так не будет этого. Никто тебя не неволит и к юбке не пристёгивает, только уж не обессудь, ко мне на порог чтобы больше — ни ногой.
— Выходит, что же, кончилась наша любовь? — От внезапно полыхнувшей огнём обиды, карие глаза Кирилла стали светлыми, почти янтарными. Напрочь позабыв о том, что две минуты назад он сам собирался расстаться с Любаней на веки вечные, Кряжин с негодованием смотрел в спокойное лицо изменницы, безмятежно заплетавшей волосы в косу. — Ненадолго же тебя хватило, — с вызовом произнёс он. — Вспоминать и то тошно! Кирюшечка, солнышко моё ненаглядное! — зло сверкая глазами, тоненьким фальцетом пропел он. — Любовь моя единственная! Лишь бы ты был рядом! Ветру на тебя пахнуть не дам! Э-х-хх!!! — с чувством бросил он. — Вот она, любовь-то бабья… — Взгромоздившись на самый верх сеновала, словно курица на насест, Кирилл с негодованием наблюдал за действиями Любы, расправлявшей на себе юбку, и думал о том, что в женскую верность может поверить только такой простофиля и лопух, как он. — Да, не ожидал я от тебя такого… — с нажимом произнёс он.
— Какого — «такого»? — зацепив на поясе поплотнее крючок, Любаша неторопливо повернулась к Кириллу и, ухватившись за клоки торчащего сена, в один момент подтянула своё гибкое тело наверх. — Кирюша, миленький, ты о чём это таком говоришь? Разве это я собралась жениться на Марье?
— На Марье? Почему ты решила, что на Марье? — малодушно вильнул в сторону Кирюха.
Нахальные, слегка раскосые глаза Любы, казалось, проникали ему в самую душу, выкручивая её наизнанку. Ощущая знакомый аромат духов, Кирилл глянул Любане в глаза, и всё его существо скрутило жаркой болью.
— Так Марья или нет? — Наклонившись ниже, Люба почти коснулась губами шеи Кирилла, и её горячее дыхание ошпарило его крутым кипятком. — Что же ты молчишь, Кирочка?