Как она и ожидала, распродажа ее товаров у тюрем шла весьма бойко. Тюремщики брали фрукты и яйца; те, кто имел семьи, покупали лук, салат и свеклу. Роза решила прежде всего объехать самые большие тюрьмы, в которые были превращены реквизированные монастыри. Там содержались политические заключенные, а среди них мог оказаться и Ричард.
Болтая о всякой всячине с тюремщиками, она как бы невзначай спрашивала, нет ли среди узников иностранцев. Не видевшие в этом вопросе ничего, кроме естественного любопытства, тюремщики охотно отвечали ей. Так она узнала об итальянцах, швейцарцах и одном датчанине, который малость повздорил с братом Робеспьера.
— А англичане у вас есть?
— Нет. Их и австрийцев сразу расстреливают, как шпионов.
От таких известий было трудно не побледнеть, однако Роза уцепилась за надежду, что Ричард выдал себя за француза. Она хотела добиться разрешения ходить по тюрьме от камеры к камере и продавать свои товары узникам, которым не возбранялось покупать еду, если у ни имелись деньги, конечно. Иногда ворота тюрьмы, у которой она стояла, открывались, и из них, громко тарахтя колесами по неровной мостовой, выезжали повозки с осужденными на казнь. Роза внимательно вглядывалась в лица несчастных, страшась найти среди них Ричарда, и при этом опускала на глаза край шляпки, чтобы ее не узнали. Иногда там находились те, кто был ей знаком по золотым дням Версаля. Так, однажды она увидела графа де Кордерьера, с которым Ричард дрался на дуэли. Он смотрел вперед, надменно подняв голову, как бы показывая, что ему слишком часто приходилось глядеть смерти в лицо на полях сражений и в дуэлях, чтобы его могла испугать гильотина. Она молча помолилась за него и за каждого, кто стоял вместе с ним в этой повозке, влекущей их к смерти. Многие из этих людей явно не были дворянами. Теперь машина террора слепо перемалывала в своем чреве всех, кто попался ей в пасть.
Розу не переставало изумлять то, что жизнь в Париже во многом, если судить с внешней стороны, продолжалась как прежде. Люди прогуливались по Елисейским полям, глазели от нечего делать на витрины магазинов, ходили на рынки, спешили по делам и посещали кафе и прочие увеселительные заведения. Повозки со смертниками стали таким привычным зрелищем, что на улицах Сент-Антуан или Сент-Оноре редко кто на них оглядывался, когда они катились на какую-нибудь площадь, где на высоком эшафоте стояла гильотина и всегда собиралась большая толпа. Этих мест Роза тщательно избегала. И все же часто случалось, что, переезжая от одной тюрьмы к другой, она обнаруживала, что либо едет за телегой с телами казненных, которые свозили в большой ров и там закапывали всех вместе, либо следует по дорожке, оставленной на мостовой капельками крови, стекавшей из обезглавленных шей. Ей приходилось одновременно, бороться и с тошнотой, и со слезами, и при этом улыбаться, подъезжая к очередному пункту своего маршрута.
Когда наступил сентябрь, Роза стала возить на продажу связки хвороста, который ей временами приходилось собирать самой в ближних перелесках и рощицах, потому что старик-садовник часто болел и не всегда мог помогать ей. В этом неудобстве крылась и своя хорошая сторона. Ее прежде белые и нежные руки, которые она должна была прятать под рабочими рукавицами, теперь потемнели, потрескались и огрубели. Из прислуги в доме остались лишь Диана, две горничных и сирота-поваренок. Роза закрыла на ключ большую часть комнат и все время, оставшееся от разъездов, проводила с бабушкой и сыном. Кормилица отказалась постоянно жить под одной крышей с аристократами, опасаясь за свою жизнь, но регулярно посещала Шато Сатори и кормила грудью Чарльза.
Сухой хворост шел нарасхват. Его брали и тюремщики, и узники. Роза с трудом могла сдержать радостное возбуждение в тот день, когда ей позволили, наконец, войти с черного хода в тюрьму Сен-Лазар. Перед собой она тащила тяжелую корзину со связками хвороста для продажи заключенным. Розе уже было известно, что их письма не перлюстрируются и что в целом заключенные вели здесь образ жизни, подобный версальскому. Во всяком случае, этикет соблюдался до тонкостей, насколько это было возможно в тюремных условиях. Больше всего ее поразила свободная, непринужденная атмосфера, царившая среди тех, кому может быть, через несколько минут предстояло взобраться в повозку смертников. Поскольку это был бывший монастырь, кельи монахов, превращенные в камеры, имели высокие потолки и достаточно света и свежего воздуха. В них содержались прекрасно одетые люди, которые развлекались светской беседой, игрой в карты, рисованием. В одной камере даже стояло фортепиано, за которым маркиза, которую Роза хорошо знала, давала уроки пения нескольким маленьким девочкам. Другие дети играли в разные игры. На переносных жаровнях готовилась еда; некоторые получали с воли уже готовую пищу и оставалось лишь разогреть ее. Роза почувствовала, как ее нос втягивает соблазнительные ароматы, и невольно сглотнула слюну.
— Хворост! Кому хворост!
Тут же к ней подбежало несколько дам и знатных кавалеров и окружили Розу плотным кольцом. К счастью для нее они интересовались ее товаром, а не лицом, которое легко бы узнали по меньшей мере полдюжины из них, если бы она не держала голову низко наклоненной, словно испытывала робость. Тесно облегавший ее голову колпак, предусмотрительно надетый под шляпку, полностью скрывал ее знаменитые локоны.
Она побывала в нескольких камерах, пока, наконец, у нее не иссякли запасы хвороста в корзине. Ни в одной из камер Ричарда не оказалось, хотя Розе удалось побывать везде, где содержались лица, арестованные согласно декрету о «подозрительных» и «неблагонадежных». Они свободно разгуливали по тюрьме, нанося визиты знакомым и приглашая их к себе на обед или ужин с таким видом, словно находились в собственных апартаментах в Версале.
Вычеркнув Сен-Лазар из своего списка, на следующий день Роза пошла в другую тюрьму, где тюремщики, прослышав, что эта женщина торгует прямо в камерах других тюрем, также беспрепятственно впустили ее. Здесь Роза встретила многих верных слуг и служанок, последовавших за решетку вместе со своими господами. Хотя их ожидала та же участь, они продолжали выполнять свои обязанности, по-прежнему чопорно кланяясь и приседая в реверансах, как это делали в прежнее славное в замках и поместьях по всей Франции. Здесь Ричарда тоже не было, и ее список сократился еще на одну тюрьму, но оставалось еще много других. К сожалению, в некоторых из них ей входить запретили, и тогда Розе, скрепя сердце, пришлось продолжить поиски там, куда ее пускали. Каждодневное посещение тюрем лишило Розу даже остатков былой жизнерадостности, сделав ее печальной и задумчивой, но впереди ее ждало еще одно тяжкое испытание. В октябре королева предстала перед судом революционного трибунала. Газеты ежедневно публиковали отчеты о судебном заседании, и приговор был предрешен с самого начала. В день, когда Марию-Антуанетту с коротко остриженными волосами и связанными за спиной руками повезли на казнь не в экипаже, как Людовика, и не в повозке или фургоне, как других аристократов, а в грубой телеге для перевозки скота, усадив на доску, положенную на края, Роза не поехала в Париж. Достоинство и самообладание, с которыми королева взошла на эшафот, поразили многих в той огромной толпе зрителей. Как и в день казни короля, Роза посвятила все время траурным молитвам и светлой памяти казненной перебирая мысленно все ее добрые поступки.
В ноябре резко похолодало, и спрос на хворост сразу же подскочил. Однажды она разносила товар по большой тюрьме, бывшему монастырю, куда ранее не имела доступа, и вдруг дверь огромной камеры распахнулась, и оттуда вышел офицер Национальной гвардии с конвоем и списком тех, кого во дворе уже ждала повозка смертников.
— Маркиз де Лузо! Герцог и герцогиня де Вильмо! Графиня де Бертье и ее двое детей! Виконт де Фабиоль! — снова и снова лающим голосом офицер называл имена известных на всю страну аристократов; всего в списке их было шестьдесят.
Не произошло никакой паники. Декрет с приговорами был наклеен на стену тюремного коридора днем раньше, и люди были уже готовы. Одни со вздохом закрывали Библии и Евангелия, которые усердно принялись читать перед страшным часом, другие обменивались прощальными поцелуями с оставшимися друзьями. Разговаривали при этом тихо, немногословно и вели себя подчеркнуто сдержано, не суетясь. Те, чьи дети были осуждены на казнь вместе с ними, брали малышей на руки, а старшие сами покорно шли рядом. Роза, потрясенная до такой степени, что некоторое время не могла сойти с места, наблюдала за тем, как все приговоренные спокойно выходили во двор, а друзья провожали их до порога и затем печально, молча смотрели им вслед. В зловещей гробовой тишине — слышалось лишь шарканье ног — процессия двинулась к выходу. Когда Роза оказалась на улице, повозок с приговоренными там уже не было. Забывшись, она чуть было не выдала себя, когда, проезжая городские ворота, ответила на вопросы часового с произношением, по которому трудно было не признать в ней аристократку. Но гвардеец был изрядно навеселе и не обратил на это внимания. Официальная политика террора вызвала во всей стране атмосферу невероятной подозрительности: достаточно было не приглянуться сыщику или добровольному осведомителю, которые саранчой наводнили улицы больших и малых городов и готовы были носом рыть землю, чтобы доказать свою лояльность и получить награду или повышение по службе, — и человека тут же волокли в тюрьму, а то и сразу в ближайший трибунал, работавший почти круглосуточно «на благо народа». На мягкость приговора никто ни разу не жаловался. Мгновенно осознав свою оплошность, Роза, дрожа как осиновый лист, проехала через ворота и подумала, что везение еще не покинуло ее. Интересно, мелькнула у нее мысль, как долго оно будет продолжаться?