Он направился к указанной хижине. Заулюлюкав и завопив, словно бросаясь в атаку на вражеские укрепления, троица соскочила наземь и бросилась вперед за своим предводителем. Дверь была закрыта на щеколду, но Огюстен молодецким ударом ноги распахнул ее; друзья следовали по пятам. Шпоры их сапог цокали о каменные плиты, которыми был выложен пол лачуги. Они оказались посреди единственной, не слишком просторной комнаты, в которой и спали, и ели, и готовили пищу, и отправляли ночью естественные потребности. Мебель явно не отличалась разнообразием и изысканностью стиля и состояла из грубо сколоченного стола, большого ларя и широких скамеек. В помещении стояла невыносимая духота, ибо окна были наглухо закрыты. Около кровати в дальнем углу хлопотала повивальная бабка в запачканном фартуке. Рукава ее блузы были закатаны выше локтей. При виде непрошеных гостей ее лицо исказилось от гнева. Она тут же закрыла простыней широко расставленные и задранные кверху голые ляжки женщины, которая издавала непрерывные стоны. Воинственно подбоченившись, повивальная бабка произнесла тоном, не терпящим возражений:
— Господа! Вы должны немедленно уйти! Мадам Дремонт не в состоянии принять постояльцев. Вам здесь не место.
Раздался душераздирающий вопль роженицы, и акушерка вынуждена была срочно вернуться на свой пост и оставить попытки выдворить молодых людей. Ее подопечная, корчась в предродовых схватках, чуть приподняла голову с подушки и с трудом проговорила:
— Кто пришел?
Повивальная бабка протянула было руку с намерением задернуть прикроватный полог, но ее движение запоздало. В глазах Жанны Дремонт появился панический ужас, когда она увидела четырех дворян, медленно приближавшихся к ее кровати. Она начала истерически визжать и, отпустив веревку, натянутую поперек ложа, судорожно вцепилась в руку акушерки.
— Прогоните их! Неужели я и так недостаточно настрадалась сегодня?
Огюстен откинул до конца полог, державшийся на кольцах, и посмотрел на роженицу. Жанне Дремонт было около тридцати пяти лет, но выглядела она значительно старше. Ее старило худое, костлявое тело. Выцветшие, кое-где рыжеватые волосы потемнели от обильного пота, струившегося по всему телу, а душевные и физические муки были столь велики, что роженица до крови прокусила нижнюю губу. Сострадание к несчастной тронуло сердце мушкетера.
— Не тревожьтесь, мадам, — участливо заверил ее Огюстен, в действительности бывший совсем не злобным, добродушным человеком. — Нам вовсе не нужна ваша постель. Несколько чистых простыней и по охапке чистой соломы — вот и все наши потребности.
Жанна со свистом втянула в себя воздух и попыталась ответить, но тут острая боль пронзила ее тело. Ей начало казаться, что она находится в центре какого-то страшного кошмара. Откуда-то сверху на нее наплывали мужские лица, корчившие издевательские рожи и смеявшиеся сатанинским гулким смехом, улюлюкая и подбадривая ее, словно лошадь, которая мчалась к победному финишу. Она не знала, что даже королеве Франции приходилось терпеть точно такой же позор, публичных родов. Времени для препирательств не оставалось, и потому повивальная бабка, растолкав зрителей, встала у края постели, приготовившись принять младенца. В этот момент все приличия были отброшены в сторону. Простыня, которой бабка пыталась было прикрыть роженицу, слетела на пол. Жанна закричала так, что у нее самой заложило уши. В последнем титаническом усилии ее тело изогнулось дугой, и вместе с безумной болью она почувствовала толчок, а затем некоторое облегчение. Сначала показалась голова ребенка, а затем с губ Жанны сорвался крик, больше похожий на вой волчицы, и в этом шуме под аплодисменты четырех мушкетеров роженица окончательно исторгла из себя младенца. Один из дворян, которого все называли Огюстеном, сообщил ей эту новость раньше повивальной бабки:
— Это девочка! У вас родилась прекрасная дочурка, мадам!
В изнеможении Жанна опустилась на перину из гусиного пера. Ее глаза закрылись, а на губах появилась блаженная улыбка. Теперь ей было безразлично все на свете. Младенец вдруг издал мощный рев, который показался Жанне нежной мелодией. После нескольких неудачных родов, когда дети появлялись на свет мертвыми, и выкидышей, ей, наконец, удалось родить живого ребенка.
— Подайте ее мне, — радостным шепотом умоляла она.
Повивальная бабка перерезала пуповину и завернула младенца в кусок чистого холста. Когда она собиралась подать ребенка матери, Огюстен вдруг вырвал у нее из рук этот сверток и поднял высоко в воздух, произнося при этом ласковые слова.
— Вы похожи на нераспустившийся маленький цветок, мадемуазель! — пошутил он, закружившись с младенцем по комнате.
Друзья обступили его со всех сторон и стали дурачиться, громко хохоча и толкая друг друга. Жанна Дремонт, беспомощно лежавшая на кровати, в безмолвной мольбе протянула к ним руки. Она опасалась, что молодые люди начнут перекидывать ее дочку друг другу, как мяч.
— Отдайте ее мне, сир, умоляю вас!
Огюстен не обращал на ее жалобные призывы никакого внимания, продолжая обращаться к младенцу, который уставился на него своими бессмысленными глазами, часто моргая чуть припухшими веками. Из легких девочки время от времени вырывался протяжный рев.
— Цветок, выросший на хорошо унавоженных лугах Версаля, — вот кто ты такая, моя крошка! Маргарита — это имя подошло бы тебе больше всего. Да, я называю тебя Маргаритой! — Друзья бурным ликованием встретили это известие. Жанна едва не вскочила с постели, но повивальная бабка удержала ее. — Через семнадцать лет, — смеясь, продолжал Огюстен. — Жак, Франсуа, Леон и я вернемся и будем ухаживать за тобой. Не обращай на них внимания! Только я смогу подарить тебе счастье. А пока вот тебе в знак моей привязанности. — И, достав из кармана луидор, он вложил его в крохотную ручку малютки, и наконец-то опустил ее вниз и предоставил заботам матери. — Посмотрите, как она вцепилась в эту монетку, мадам! Да, когда настанет время, мужу будет нелегко содержать ее.
Жанна, по лицу которой уже потекли горячие слезы от испуга, поспешила загородить дочурку плечом и с тревогой взглянула на не в меру развеселившегося дворянина, но тот лишь отвесил им обеим церемонный поклон, задернул полог и удалился, оставив мать и дочь на попечение повивальной бабки.
Когда вечером Тео Дремонт спешил после работы домой, его обуревали тревожные мысли о жене: «Как она там?» Он почти не питал надежды на то, что ее тяжелые, мучительные предродовые схватки, начавшиеся еще ночью, могли, наконец, благополучно завершиться и что в их семье появится ребенок. Ведь столько раз он оказывался обманутым в своих ожиданиях… После каждой неудачи Жанна все больше замыкалась в себе, и ее странное поведение временами вызывало у Тео серьезные опасения. Казалось, что разум ее помутился, и тогда Тео приходилось брать в руку палку и вколачивать в жену здравый, смысл. Причем вся эта процедура повторялась слишком часто и не доставляла ему никакого удовольствия, но он вовсе не хотел, чтобы по деревне поползли неприятные слухи о помешательстве Жанны или о том, что в нее вселился бес. Муж, не умевший призвать жену к порядку, не пользовался уважением в глазах соседей. После нескольких месяцев постоянных побоев Тео удалось-таки вправить жене мозги, и о том, что после каждых неудачных родов с Жанной творилось что-то странное, знал только он и никто больше. Не успел он переступить порог своей лачуги, как у него в изумлении отвисла челюсть. Такого зрелища Тео никогда в своей жизни не видел и не думал, что увидит. Соседки, которая должна была приготовить ему обед и присмотреть за женой, не было и в помине. Вместо нее у стола хлопотали двое расфранченных слуг, одетых в камзолы и короткие, до колен, штаны. Вокруг пояса у них были повязаны фартуки. Слуги упирали остатки гигантского пиршества, если судить по невероятному количеству пустых бутылок из-под вина и горы обглоданных куриных костей.
Все окна были открыты настежь, а под ними на охапках соломы были приготовлены четыре постели, причем одеялами служили дворянские плащи с атласными подкладками. Неподалеку находились вьюки, сумы и короба разных форм и размеров, а вдоль стены выстроились в ряд сиявшие зеркальным блеском сапоги для верховой езды. С подмостков, где Тео вел кладку большого амбара для богатого крестьянина, была хорошо видна суматоха, царившая в Версале весь день, виновниками которой являлись знатные дворяне, похожие на стаю пышных павлинов, спустившихся на деревенские проулки. Однако Тео надеялся, что его дом никому не захочется занимать, и поэтому его первой реакцией на увиденное был вопрос: