— Все равно гудеть не надо, — раздраженно буркнула девушка, но от дальнейших упреков, которые вертелись у нее на языке, воздержалась.
Медсестра открыла ключом дверь приемного отделения и распорядилась:
— Заносите больных.
Она молча наблюдала, как Татьяна и Борис вытаскивали из машины Анну Тимофеевну, уже переставшую стонать и только хрипло дышащую, вели под руки Федора Федоровича, из его закрытых глаз по обожженному лицу катились слезы.
Сестра тяжело, с досадой вздохнула:
— Ждите. Я за врачом пошла.
Раскачивая бедрами, отнюдь не быстрой походкой, она двинулась назад по аллее.
Анну Тимофеевну положили на кушетке в коридоре, Федора Федоровича посадили в неудобное деревянное кресло с откидывающимся сиденьем. Ряды таких кресел прежде стояли в кинотеатрах. Лет двадцать назад.
Борис осмотрелся — убогость лезла из всех щелей. Обшарпанные стены, закрашенные темной краской, дощатый пол, протечки на сером потолке. Грязи нет, но уборка в подобном помещении не может скрыть свидетельств нищеты и обветшалости.
— Таня, я выйду покурить? — спросил Борис.
— Конечно, — ответила она, не поднимая головы и продолжая гладить руку безучастной Анны Тимофеевны.
На улице он подошел к сугробу, вымыл руки, а потом лицо снегом. Если не думать о том, что осталось у тебя за спиной, то вокруг радующая глаз картина — уснувший на зиму дом отдыха. Солнечный день, несколько деревянных зданий в старом парке, воробьи щебечут. Тишина, покой. Несчастные, обожженные, покалеченные старики не ко двору в этом сонном царстве.
Борис выкурил две сигареты, когда, наконец, пришли давешняя медсестра и врач — коренастый пожилой мужчина с ежиком седых волос. На приветствие Бориса он только кивнул, не разжимая губ. Любезностью в ступинской больнице не грешили.
Врач подошел к Анне Тимофеевне, взял ее руку, послушал пульс. Открыл ей веки — что он там мог увидеть в сумерках коридора? На Федора Федоровича глянул только мельком, спросил Татьяну:
— Откуда их привезли?
— Из Смятинова.
— Наш район?
— Не знаю.
— Наш, — подала голос медсестра, — это лизуновские.
— Пройдите. — Врач пригласил Татьяну в кабинет.
Он уселся за стол, выдвинул ящик, достал какие-то бланки, испробовал три ручки, пока не обнаружил одну пишущую.
— Фамилия? — спросил он.
— Чья? — растерянно прошептала Таня.
— Не ваша, конечно, больных.
— Знахаревы Федор Федорович и Анна Тимофеевна.
— Не частите. Сначала он. Знахарев Федор?
— Федорович. У них сгорел дом. На Анну Тимофеевну упала балка, очевидно, пострадала грудная клетка…
— Ваши диагнозы меня не интересуют, — перебил врач. — Вы привезли их страховые полисы?
Борис, наблюдавший этот разговор через раскрытую дверь, не выдержал, шагнул в кабинет:
— Послушайте, доктор! Как, кстати, вас зовут? Мы привезли не полисы, а людей в тяжелейшем состоянии! А вы здесь бюрократию разводите. Им нужна срочная помощь!
— Кто вы такой? — Врач словно ждал повода, чтобы вскочить и закричать на кого-нибудь. — Родственник? Что? Посторонний человек? Посторонним здесь находиться запрещается! Выйдите вон!
Голос у врача был зычный, густой. Татьяна испуганно сжала руки. А Борис, разозлившись, тоже повысил голос:
— Прежде чем я выйду, вы мне назоветесь и скажете, в состоянии ли оказать врачебную помощь старикам!
— Доктор Козлов меня зовут! Устраивает? Тридцать лет прослужил врачом на флоте, и вы мне не указывайте, как и какую помощь оказывать! Очистить помещение!
Багровый от крика, Козлов подскочил к Боре, толкнул его двумя руками в грудь. Борис вылетел в коридор.
— Ах ты! — Боря задохнулся от возмущения. — Ексель-моксель! — вырвалось у него. — Да я тебе!
Он шагнул к Козлову со сжатыми кулаками.
— Боря! — Татьяна бросилась к нему, схватила за руки. — Не надо! Успокойся! Это какой-то кошмар, недоразумение. Ведь мы в больнице находимся!
— Дед! — теперь заголосила медсестра. — Дед! Да ты обмочился! — Она стояла напротив Федора Федоровича, уперев руки в бока. — Нет, ну это надо же! Кто убирать будет? У нас нянечка только завтра придет.
— Доченька! — Федор Федорович, страдавший от стыда и боли, жалобно винился дрожащим шепотом. — Прости! Мочи нет терпеть.
— Мочи у тебя как раз навалом, — зло каламбурила медсестра.
Самое время для шуток. И место подходящее. Они в больницу приехали или в концлагерь? Борис постарался взять себя в руки и, чеканя каждое слово, спросил врача:
— Доктор Козлов! Пожалуйста, ответьте мне, будет ли в этой больнице оказана пострадавшим необходимая помощь?
— Будет! — Врач тоже сдерживал клокочущую (почему? кем вызванную?) злость. — Очистите помещение и дайте нам работать!
— Ну-ну! Работайте! — Борис взял ватную от растерянности Татьяну за руку и вывел на улицу. — Эскулапы хреновы!
Козлов вернулся в свой кабинет, швырнул в сторону истории болезни, которые начал заполнять, чтобы собраться с мыслями и решить, что делать с обгоревшими стариками. Бабке нужен рентген, но их аппарат полгода уже не работает. Хирурга вызвать тоже не удастся — уехал в Москву на свадьбу дочери. Надо было заставить этих молодчиков везти стариков в Александров. Не сообразил.
— Ира! — крикнул он медсестре. — Веди деда в процедурную. Раны обработать и наложить асептическую повязку. И вколи ему… что там у нас есть? Димедрол с анальгином. Антибиотики потом назначу, пусть родственники купят. Пришли Сережу-охранника и Петрова из второй палаты, пусть на каталке бабку в реанимацию отвезут.
Тридцать лет служа на флоте, врачуя матросов и офицеров, Козлов мечтал о пенсии, о домике, доставшемся от родителей жены в Ступине, о яблоках из собственного сада и хрустящих огурчиках из парника. Но мечте не суждено было исполниться: во-первых, сельские занятия быстро Козлову надоели, а во-вторых, прожить на пенсию никак не получалось. И он пошел работать в больницу. Флотский опыт, которым он так гордился, привил ему командирский голос, манеру выражаться резко и грубо, но знаний медицинских не прибавил. И то, что в институте учил, забыл. На корабле чуть случай сложнее прыща или бородавки — списывай служивого в госпиталь, там разберутся. Козлов под пытками бы не признался в своем профессиональном бессилии. Больные, из-за которых он должен был, как студентишка, заглядывать в шпаргалки, вызывали у него ярую злость. Не сытый заслуженный отдых, а тяпку, грабли да врачебные ошибки приготовила ему жизнь в старости. Не почет и уважение патриарха, а небрежное отмахивание детей — слышали мы твои байки уже тысячу раз. Если бы можно было сдавать злость, как сдают кровь, то Козлов давно бы стал почетным донором.
Выйдя из приемного отделения, Татьяна и Борис топтались у машины. Они испытывали предательское облегчение — избавились от немощных стариков — и угрызения совести — в ненадежных руках оставили бедолаг.
— Едем, — решился Борис и открыл Татьяне переднюю дверь. — Куда теперь? К их дочери?
— Да, конечно, — быстро согласилась Татьяна. Новая забота оправдывала их бегство. "
Оба не помнили номер квартиры, в которой жила Люся, да и дом нашли с трудом. А потом опрашивали людей: не знаете ли Люсю, в девичестве Знахареву, у нее сын Димка, родители в Смятинове живут? Зачем нам? У ее родителей пожар случился, ужас, нет, дом не сгорел, только сараи и коровник, сами в больнице. Из-за чего пожар? Короткое замыкание, очевидно. Люсю не знаете? А кто может знать?
Язык, который до Киева доведет, привел их к Люсиным дверям через полчаса.
— Ой, Татьяна! — воскликнула Люся, открыв на звонок. Но радостно-изумленное выражение ее лица, круглощекого, как у матери, быстро сменилось тревогой. — Что-то случилось с моими?
— Да, Люся, — кивнула Татьяна.
Она рассказывала, стоя за порогом, — от волнения Люся не пригласила их в дом.
— Ой-ёй-ёй! — заголосила Люся. — Мамочка, папочка мои!
— Ма-а-ам! — послышалось за ее спиной. — Ты чего?
— Димка! В постель! — развернулась Люся. — Ой, проходите, что же мы в дверях. Димка! Бабушка с дедушкой погорели!
Борис и Татьяна вошли в тесную однокомнатную квартиру. Димка, пятилетний мальчишка, босой, в цветастой девчоночьей пижаме, с лицом и руками разукрашенными зелеными точками, скорее восхитился, чем перепугался:
— Совсем погорели? До скелетов?