Евгения Перова - Темные воды

– Это он тебя научил, да? Раньше ты не умел так.

Николай оторопел, а Вера встала, оделась и пошла на кухню – пора бы и поужинать. Аночка, посмеиваясь про себя, поглядывала на раскрасневшуюся Верочку, но все-таки не выдержала и спросила:

– Ну, что? Гляжу, простил тебя Аристапович-то твой?

– А это не он, – спокойно ответила Вера, ловко подцепила из глиняной миски соленый огурчик и звучно хрумкнула, откусив сразу половину.

– Как не он? – изумилась Аночка. – А кто ж тогда?

Верочка загадочно усмехнулась и пожала плечами, и Аночка нахмурилась: ей вдруг стало жутко. А Николай сидел в задумчивости на диване, пытаясь понять, что Вера имела в виду, и головная боль потихоньку возвращалась, ввинчиваясь в виски раскаленными сверлами.

День шел за днем, неделя за неделей, месяц за месяцем, а Сергей все продолжал «плыть по течению». Он вел в университете занятия по латыни, одновременно готовя на будущее спецкурс по античной литературе. Общение со студентами и вся атмосфера старинного здания на Моховой заставляли его молодеть душой: вокруг так и кипели юные страсти, надежды и устремления. Со снисходительной улыбкой, но и слегка завидуя, смотрел он на молодежь – такую свободную и беззаботную. С Николаем он почти не общался, только по делу, но порой тот, словно забывшись, вдруг заговаривал с Сергеем по-прежнему, и ненадолго возвращалось старое дружеское ощущение, которого так не хватало обоим.

Нынешнее существование вполне Сергея устраивало, но мама с Ольгой то и дело заводили разговоры о женитьбе, и как он ни отшучивался, их настойчивые речи постепенно подтачивали его равнодушие, которому Сергей и сам удивлялся: женщины совсем перестали его волновать. Да и сам он, казалось, потерял то обаяние, что прежде заставляло каждую женщину оборачиваться ему вслед: старый, усталый человек с седой головой и потухшим взглядом. Сергей понимал, что мать мечтает о внуках. Еще больше страдала Ольга: мысль о том, что и брат не оставит потомства и не продолжит их род, приводила ее в отчаяние. Все красотки, с которыми она пыталась знакомить брата, не вызывали у того никакого энтузиазма: «Скучные они», – равнодушно произносил Сережа и утыкался в очередную книгу. Но однажды Ольга застала брата разговаривающим с Лизой и задумалась: «Похоже, с ней Сереже не скучно! Почему бы и нет? Молода, конечно… Но зато своя, родная!» Она поделилась этой мыслью с матерью. Екатерина Леонтьевна тоже обрадовалась – она любила Лизу.

Мать и сестра с удвоенной силой насели на Сергея, и в один из вечеров он попытался взглянуть на Лизу, которая ему чисто по-человечески нравилась, оценивающим мужским взглядом: «Худенькая, конечно. Но и грудь какая-никакая имеется, и ножки стройные… Грациозная, словно балерина… Руки изящные… Личико вполне симпатичное, а глаза так очень даже хороши – зеленовато-карие, выразительные! И влюблена в меня. Может, и правда у нас что-то получится?» Правда, сколько ни убеждал себя Сергей в женской привлекательности Лизы, все равно видел в ней что-то от тех скучных сухоцветов, которые никогда не вянут, но никогда и не расцветают по-настоящему.

Но тут выяснилось, что зеленовато-карие глаза Лизы устремлены на него с выражением крайнего возмущения, и Сергей покраснел, потому что Лиза явно заметила его беззастенчивое разглядывание и все поняла. Лиза сразу ушла к себе, хотя обычно составляла Сергею компанию за ужином и они вели неспешные разговоры. Убежала, кинулась на кровать и заплакала, уткнувшись в подушку. Она была умной девушкой и понимала, что совершенно неинтересна Сергею Валентиновичу, но в глубине ее души все же жила робкая надежда: а вдруг он приглядится получше и… влюбится!? И вот Сергей Валентинович взял да и пригляделся. Лиза снова вспыхнула, вспомнив его взгляд, такой откровенный, такой… раздевающий! Нет, совсем по-другому представляла она себе эту сцену. Выйдя на кухню часа через два, Сергей обнаружил там Лизу, которая уже успокоилась и пила чай, и подсел к ней:

– Простите меня, Лиза! Я вел себя бесцеремонно.

Лиза печально на него посмотрела, потом отвернулась и сказала, глядя в чашку:

– Сергей Валентинович, я же знаю, что ваша мама и сестра мечтают нас сосватать.

– И как вы к этому относитесь? – спросил он, помолчав.

Лиза пожала плечами.

– То есть вы мне откажете?

– Конечно.

– Почему?

– Потому что вы меня не любите.

– Но, может быть, достаточно того, что?..

– Нет. Этого недостаточно. Для настоящей семьи нужны двое.

– Вам, наверное, непросто живется… – задумчиво протянул Сергей, глядя на Лизу, которая, потупив глаза, нервно звякала чайной ложечкой.

– Почему вы так считаете?

– Мне кажется, вы слишком многого хотите от жизни.

– А зачем довольствоваться малым?

– Ну-у… Можно же остаться вообще ни с чем!

– Значит, так суждено. Если Господь определил мне этот путь, я буду нести свой крест. Есть много возможностей для женщины и вне рамок семьи.

– Вы верите в Бога?

– Да. А вы – нет? Разве не Господь сохранил вас живым и невредимым после стольких лет мытарств? Мы с вашей мамой все время молились за вас.

– Да, я выжил. Но все остальные? За них что – никто не молился? Вы знаете, сколько их было? Тысячи! Десятки, сотни тысяч! Чем они провинилась перед Господом? Женщины, дети! Старики! Господь, говорите?! Где он был, когда… А, ладно. Ни к чему это все. Простите.

Впервые после возвращения Сергей заговорил на эту тему, обычно избегал, как ни наседал на него Ольгин Мишук со своими расспросами. И вот не сдержался.

– Это вы меня простите, Сергей Валентинович, – печально сказала Лиза. – Не надо мне было…

– Да, лучше нам не продолжать этот разговор. Вряд ли мы придем к согласию.

Вернувшись к себе, Сергей решительно достал из ящика письменного стола общую тетрадь, открыл ее и с ненавистью уставился на белый в клеточку листок – он уже давно пытался писать, но ничего не получалось. Как ни старался он забыть пережитое, образы минувшего преследовали Сергея постоянно. В своих вроде бы бесцельных хождениях по Москве он, не сознавая того, обдумывал роман, замысел которого возник помимо его воли, сам собой. Сергей уже представлял себе сюжет и главного героя – в нем причудливо переплетались черты самого Сергея, Николая, возлюбленного Ольги – Черного Лиса и еще одного военного друга – Ромчика. Замыслов-то было много, но текст не складывался: стоило Сергею усесться за письменный стол и открыть тетрадь, как все улетучивалось, и он не мог поднести перо к бумаге.

Эти творческие порывы мучили Сергея с юности. Стихи давались ему легко, он был признанным «датским» поэтом, кропая вирши ко всем праздникам и юбилеям. Сергей умел так имитировать стиль любого поэта от Пушкина до Маяковского, что друзья просто дивовались. Никола пришел в восторг, прочитав как-то идеальный по форме сонет, сочиненный другом за пять минут. Да, импровизатор, талантливый имитатор, лишенный собственного стиля. Сергей прекрасно это понимал.

К тому же в нем очень сильно было развито предчувствие грозящей опасности, гораздо сильнее, чем у сестры. Сергей не всегда осознавал, что именно заставляет его вдруг отменять поездку или сворачивать в другой переулок, но потом становилось ясно, что это было не зря. Он очень хорошо понимал, когда нужно промолчать, когда отойти в сторону, куда не следует соваться и в чем не стоит участвовать, подобно сказочному персонажу, он ловко скользил между струями идеологического дождя, постепенно становившегося все гуще. В нем, как и в сестре, не было никакой революционной романтики, а в последние годы отчим вел с ними весьма откровенные разговоры, никак не способствовавшие укреплению энтузиазма.

В поэзии Сергей тоже чувствовал скрытую угрозу: писать как какой-нибудь Демьян Бедный, он не хотел, а как Мандельштам или Заболоцкий – не осмеливался. Да и не уверен был, что сможет. Совсем недавно прочтя строки, написанные Борисом Пастернаком в начале 1930-х годов, Сергей невольно усмехнулся: «Напрасно в дни великого совета, где высшей страсти отданы места, оставлена вакансия поэта: она опасна, если не пуста» – он сам думал тогда точно так же. Но Пастернак в отличие от него стихи все-таки писал.

Сергей вспомнил себя тогдашнего – такого осторожного, такого предусмотрительного и тем не менее все-таки попавшего в мясорубку Гулага. Теперь-то он понимал, что тот юный Сережа просто не знал, о чем писать – ни в стихах, ни в прозе. Душа еще спала, и друг Никола частенько дразнил его, перефразируя строчки Сергея Третьякова: «У тебя румянец тунеядца и вязаный шарф до ушей. И вечно ты хочешь смеяться над серьезью речных голышей!» Да, таким он и был: «мечтатель, фантазер, лентяй-завистник». И эти стихи Миши Кульчицкого, давнего знакомца по Литературному институту, куда он и сам хотел было поступать, но раздумал, – и эти стихи, написанные в 1942 году, тоже были про него, про Сергея!