– Неправильно мы с тобой жили, Олища, – вздохнул он. – Не так надо было.

– Не так, – печально согласилась жена и тихо добавила: – Это я виновата. Если бы я могла…

– Нет! – Миша повернулся к ней и погладил по щеке: – Ну что ты. Дело вовсе не в этом. Просто мы мало ценили друг друга, вот что я хотел сказать. И вообще я передумал. Мы не станем разводиться.

– Ну конечно! – усмехнулась Ольга.

– Не станем, – упрямо повторил Миша. Он вдруг подумал и сам удивился: «Я хочу умереть у нее на руках…» Ольга, поймавшая эту мысль, тихонько прошептала: «Так и будет, дорогой, так и будет!» – и, растрогавшись, поцеловала мужа в висок.

Они развелись через месяц. Ольга забрала все свои «котомочки», как выразился Миша, и перебралась на Сивцев Вражек. Машина и дача остались ей – Миша так решил, а Ольга и не спорила. Напоследок она развлеклась, дразня бывшего мужа картиной, которую якобы собиралась оставить ему. Мишук принял это всерьез и страшно ярился, представляя реакцию Светланы на это совершенно неприличное полотно с изображением обнаженной Ольги. В конце концов, Ольга вернула картину автору, и Миша вздохнул с облегчением, честно говоря, этот шедевр ему никогда не нравился.

В квартире на улице Горького воцарилась Светлана, в положенное время на свет появилась Мишина дочка Ирочка, в которой он души не чаял. Со Светой они жили как кошка с собакой, так что Миша частенько наведывался на Сивцев Вражек, а бывшая жена его принимала и даже иной раз оставляла на ночь. Екатерина Леонтьевна только вздыхала, а Лиза неодобрительно поджимала губы. Когда подросла Ирочка, Миша стал приходить вместе с ней, и три женщины радостно нянькались с маленькой Мишиной копией, баловали ее и развлекали как могли, так что Ирочка очень любила бывать на Сивцевом Вражке – это была их с папой тайна. Особенно привязалась к девочке Ольга, хотя она и уговаривала себя отстраняться, но получалось плохо. Когда Ирочке исполнилось шесть лет, выяснилось, что у Миши рак печени, к чему Света оказалась совершенно не готова, и из очередной больницы Ольга забрала бывшего мужа к себе. Так что умер он, как и хотел, у нее на руках. Света довольно скоро снова вышла замуж, и Ирочка больше никогда не появлялась на Сивцевом Вражке.

Но пока Ольга видела только смутные картины будущего, обнимая своего незадачливого Мишука, она печально вздыхала и повторяла про себя его слова: «Не так мы с тобой жили, Олища! Надо было по-другому». Ольга думала о Витоше, которая совершенно безжалостно их бросила; о Мариночке, которую вряд ли еще увидит; о Сереже, вернувшемся к ним на короткий срок и снова канувшем в вечность; о матери, такой беспомощной и хрупкой с виду, но мужественной и стойкой перед ударами судьбы; о своем беспутном муже, с которым ей так тяжко расставаться; о собственных любовниках, которых могло быть и поменьше, о надвигающейся старости, о потерянном в юности возлюбленном, о так и не рожденном ребенке и еще о тысяче мелочей, из которых состояла ее яркая, но бесполезная, как ей казалось, жизнь.

А в это время на Сивцевом Вражке ее мать рассеянно глядела на висящую в углу икону Божией Матери. Икона старинная, очень тонко написанная, но подокладная, поэтому кроме лично́го на доске только контуры, и бабушка Агриппина, еще будучи девочкой, смастерила к ней ризу из бархата, расшив его золо́тными нитками и мелкими жемчужинками, несколько из них уже потерялось. У Богородицы на иконе юное и нежное лицо – Екатерина Леонтьевна смотрела и думала: «Ты-то меня понимаешь, правда?» Сколько потерь Катя перенесла, скольких родных похоронила – и счет потеряла, но смерть сына ударила ее очень сильно, и она впервые в жизни… не роптала, нет! Но испытывала какое-то горестное недоумение перед свершившейся несправедливостью: не должны родители переживать своих детей. Это неправильно. В душе у Екатерины Леонтьевны все время звучал тот же вопрос, который мучил и Виту: «Почему?» Почему именно так все сложилось? Ей казалось, если бы Сережа так и не вернулся из лагеря, им было бы легче. Но он вернулся. Пять лет свободной жизни среди родных, два года счастливого брака – и все! Нет, это несправедливо…

Хлопнула входная дверь, и Екатерина Леонтьевна с раскаянием подумала, что совершенно забыла о Лизе. Она искренне любила Лизавету, но постоянно о ней забывала.

– Тетя Катя, вы еще не легли?

Лиза заглянула в комнату, и Екатерина Леонтьевна поспешно вытерла слезы:

– Лизонька, как ты поздно!

– Тетя Катя, вы опять расстраиваетесь?

Лиза присела рядом и обняла Екатерину Леонтьевну, а та ее поцеловала:

– Ты-то хоть меня не оставишь, девочка?

И Лиза строго ответила:

– Что это вы опять выдумали? Никогда не оставлю.

Екатерина Леонтьевна вдруг насторожилась:

– Что это там пищит?

– А вот!

Лиза выбежала в коридор и вернулась с коробкой, в которой возился котенок.

– Можно его оставить? Смотрите, какой смешной! Рыжий.

– Малюсенький! Где ж ты его взяла, бедняжку?

– Около помойки нашла. Наверное, выбросил кто-то. Оставим себе?

– Давай оставим. Надо бы его помыть, а то блохастый.

– Сначала покормим, да?

И женщины захлопотали вокруг найденыша. Лиза порадовалась, что котенок вовремя попался ей на глаза, она уже некоторое время думала, что нужно завести какую-нибудь животинку, чтобы отвлечь тетю Катю и Ольгу от горя. Из них троих только она не переживала из-за ухода Виты, хотя сильно скучала по Мариночке и даже пару раз съездила на Большую Татарскую, но зайти так и не решилась.

«Все вернулось на круги своя», – думала Лиза. Снова все как было до возвращения Сергея Валентиновича, и снова она, Лиза, главная утешительница и помощница в семье.

Лиза горевала о Сергее так же сильно и глубоко, как все, но умела держать себя в руках, чувствуя, что она не вправе явно предаваться горю: кем она была для Сергея Валентиновича? Да никем! Дальняя родственница, и все. Но Лиза так его любила! С первой секунды, как увидела. Хотя в ту первую секунду и смотреть-то на него было страшно: худой, заросший, с каким-то волчьим взглядом… Лиза помнила все их разговоры, все его случайные взгляды и улыбки, а больше и помнить-то было нечего. Никогда она не нравилась Сергею Валентиновичу, мало того, порой даже раздражала.

Однажды он вдруг пошел с Лизой в церковь. Она удивилась, но не показала виду. Была Димитриевская родительская суббота – поминальная суббота перед днем памяти великомученика Димитрия Солунского, совпавшая в том году с днем памяти Петра Ильича Чайковского, и в храме Всех Скорбящих, что на Большой Ордынке, семинарский хор пел написанную им «Литургию».

Это было самое любимое, самое счастливое Лизино воспоминание – впервые они куда-то ехали вместе с Сергеем Валентиновичем, и Лиза чувствовала себя почти на свидании. Он был молчалив, иногда, уловив взгляд Лизы, рассеянно улыбался и машинально подавал ей руку, когда требовалось. Лиза каждый раз обмирала и покрывалась мурашками.

Народу в храме было очень много, так что им даже не удалось встать рядом. Лиза волновалась, ожидая начала службы, – сначала она полностью отдалась скорбно-торжественному песнопению, потом посмотрела, как там Сергей Валентинович, и обомлела: он плакал! Он стоял, опустив голову и закрыв глаза, а слезы так и текли по щекам, он их не утирал. Лиза поспешно отвернулась, а когда взглянула в следующий раз, он исчез. Лиза увидела Сергея Валентиновича только на следующее утро: он мрачно извинился, что бросил ее одну, а она растерянно произнесла: «Ничего страшного… Я понимаю…» Больше он не ходил с Лизой в церковь, да и вообще никуда не ходил, даже в кино, хотя Лиза пару раз осмеливалась приглашать.

А потом появилась Вита, и Лиза смирилась. Но как же мучительно было ее существование рядом со счастливой парой! Лиза даже подумывала попроситься в приживалки к Ольге Валентиновне, но тогда надо было все объяснять, а Лиза была к этому решительно не готова. Она подозревала, что Вита видит ее насквозь и нарочно дразнит. Это было невыносимо: наблюдать их счастливые лица и супружеские ласки, вполне невинные при посторонних, но каждое их объятие или поцелуй вызывали в душе Лизы бурю ревности. А однажды она случайно увидела в приоткрытую дверь, как Сергей расчесывает волосы сидящей перед ним Вите. Лиза замерла на месте, не в силах оторваться от этой сцены, полной неимоверной нежности и любви. По ночам она невольно прислушивалась, и, хотя стены в старом доме были толстые, Лизе казалось, что она различает скрип кровати и стоны Виты, а иногда и действительно слышала приглушенный смех – каждый раз ей казалось, что смеются над ней. Тогда она плакала, накрывшись подушкой. Иногда по утрам Вита спрашивала невинным тоном: