Виктория вздохнула и подумала, что придется разочаровать Марину: завтра они собирались вместе пойти в Третьяковку. А может?.. Может, все-таки взять дочку с собой? Но тогда придется рассказывать о прошлом, о Сереже, о своих родителях… Нет, не готова она ворошить это осиное гнездо! Пусть Марина повзрослеет. Как всегда, при мысли о дочери ее окатило волной смешанных чувств: нежность, радостное умиление, любовь и страх за будущее. А еще – горькое сожаление, что дочь ни капельки не похожа на своего отца, ни единой черточкой, ни единым жестом. Марина явно продолжала женскую линию, начатую еще матерью Верочки: все они, одна за одной, словно выливались все в ту же форму – изящные маленькие фигурки, овальные лица, серые глаза с длинными тонкими ресницами, нежный румянец, пепельные волосы. Мягкая женственность. Виктория только надеялась, что Марина не унаследовала Верочкиного безумия – эта тревожная мысль и подпитывала ее страхи.
Она решительно открыла дверь в комнату дочери, но не успела и рта открыть, как Марина подняла голову от книги и сказала:
– Мам, ничего, я и одна схожу в Третьяковку. Или Наташку позову. А мы с тобой потом в Пушкинский пойдем, да? А кто умер?
– Одна… старая знакомая…
– Хорошая?
– Хорошая.
– А ей много лет было?
– Восемьдесят, кажется.
– Ну-у, это много. Но все равно жалко!
И Марина снова уткнулась в книгу, а Виктория медленно отступила и прислонилась к стене, жадно хватая воздух, – ей казалось, что последние несколько мгновений она вообще не дышала. Значит, это правда. Пару раз так уже случалось. Марина вдруг отвечала на невысказанные вопросы матери, но Виктория убеждала себя: показалось, не может быть! Но сейчас это произошло снова. Так вот что досталось девочке от отца: необъяснимая и пугающая способность читать чужие мысли. Своим рациональным умом Виктория не могла постигнуть, как это вообще возможно, и просто смирилась с особенностями мужа и его сестры. А теперь выясняется, что и Марина… Хорошо, что девочка пока этого не осознает. И пусть не догадывается как можно дольше. Надо просто не обращать внимания, делать вид, что ничего особенного не происходит. Ничего, как-нибудь…
Народу на отпевании действительно было немного. Стоя у гроба с желтой восковой свечкой в руке, Виктория не чувствовала никакой скорби, только неловкость. Она слушала, как слабым тенорком нараспев читает молитву священник, как басисто подпевает дьякон, размахивая кадилом, и крестилась в положенных местах, беззвучно повторяя: «Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа! Аминь!» – а сама незаметно рассматривала стоявших напротив Ольгу и Лизу в черных платочках: Лиза в простеньком, а Ольга в кружевном. Обе, конечно, постарели, но по-разному. Лиза словно усохла и выглядела классической старой девой, а Ольга по-прежнему была великолепна, хотя и погрузнела.
Сбежать после отпевания, как хотелось, Виктории все-таки не удалось. Ольга цепко ухватила ее под руку, и пришлось идти вместе со всеми к вырытой могиле – в той же ограде был похоронен Сережа, а еще раньше – его отчим. Ольга не отпускала Викторию, и та, совершенно ослабев, дала увлечь ее в маленький автобус и увезти на Сивцев Вражек, где она не была тринадцать с лишним лет. Пока все суетились вокруг стола, Виктория зашла в комнату, в которой они когда-то обитали с Сережей. Она так волновалась, что плохо видела окружающее, и ей вдруг показалось, что там совсем ничего не изменилось, только прибавилось фотографий на комоде. Виктория шагнула вперед и уставилась на разномастные рамочки, из которых на нее смотрел Сережа: вот их свадебная фотка, а вот он с маленькой Мариной… И та, любимая, где двадцатилетний Сережа смеется рядом с сестрой. Острая боль ударила ее прямо в сердце, пронзила насквозь, и Виктория…
И Вита зарычала сквозь стиснутые зубы, потом хрипло завыла и несколько раз с силой ударила кулаками по комоду, разбив костяшки. Сползла на пол и скорчилась там, рыдая взахлеб – билась о комод, стараясь болью физической перебить ту, другую, раздиравшую ей душу в клочья. Она плакала впервые за эти годы, что прожила без Сережи. Ни на его похоронах, ни на похоронах отца она не проронила ни слезинки, а сейчас оплакивала всех сразу. Чьи-то руки вдруг подхватили ее и крепко прижали, теплое облако любви и сострадания накрыло с головой, и Витоша перестала биться и рыдать – просто плакала, обнимая Ольгу за шею.
– Шшш… Тихо, тихо… Бедная моя девочка… Ничего, как-нибудь. Как-нибудь. Ну что ж теперь?.. Ничего не поделаешь… Так и жить… Как можем, так и жить… – не очень вразумительно утешала ее Ольга, у которой тоже в глазах стояли слезы. Они долго просидели на полу, обнявшись, потом Ольга заглянула Виктории в глаза: – Ну что? Отпустило?
Та покивала, потом снова всхлипнула:
– Ни разу! Даже не приснился ни разу! Ушел, и все!
– Но ты же сама не хотела его видеть, разве нет? Ни видеть, ни вспоминать.
– Так он поэтому не приходил?
– Я думаю, да. Ну что, будем подниматься? А то у меня нога затекла. Помоги-ка мне! Давай напьемся, что ли?.. Выпьешь водочки?
Виктория снова кивнула. Ей действительно стало легче, словно отошла наконец заморозка, которую она сама на себя и навела. Старушки, пришедшие помянуть Екатерину Леонтьевну, уже ушли, и они допоздна разговаривали втроем. Вернее, вчетвером: большой пышный рыжий кот улегся в кресло и внимательно наблюдал за происходящим, иногда жмурился, но уши были все равно настороже.
– Ах, какой красавец! – сказала Вита и потянулась погладить.
– Нет-нет, не трогай, а то укусит! – сказала Ольга. – Их сиятельство не любят фамильярности. Да, Трофим Феофилактыч? Старый уже, почти четырнадцать лет у нас живет…
Трофим Феофилактыч не снизошли до ответа, только величаво взмахнули хвостом. Ольга с Лизой жадно разглядывали фотографии Марины, которые выложила Вита.
– Красавица какая выросла! – сказала, улыбаясь, Лиза. – Вся в маму!
Вита только махнула рукой: где она, моя красота!
– Хорошая девочка! Отличница небось? – спросила Ольга, и Вита подтвердила:
– Отличница! Разумная девочка получилась. Но очень застенчивая. Домашняя, книжная.
– Да как же ей такой не быть, когда ты над ней трясешься. Я же вижу. – Ольга нежно погладила Виту по голове. – Не надо так переживать. Ты все равно не сможешь защитить ее от жизни.
– Не смогу, верно. Девочка-то у меня хорошая, да я мать никудышная?..
– Не может этого быть.
– Может. Тепла во мне нет. Нежности. Холодно моей девочке с такой матерью. Пока она маленькая была, у меня еще получалось, а как выросла… Самой тошно от собственной жесткости. И срываюсь я на нее! Потом мучаюсь. А, ладно! Давайте лучше выпьем!
– За тебя выпьем. – Ольга подняла бокал с красным вином. – За тебя, за Мариночку, за вашу любовь и нежность. И еще – помни, что у тебя есть мы. И мы вас любим. Как ты живешь, Витоша? Расскажи.
– Скучно.
– Ты одна?
– Одна.
– И что, даже не пыталась?..
– Пыталась. Когда папы не стало, мне так одиноко было…
– Но почему ты к нам не пришла! – воскликнула Лиза, а Ольга сурово на нее взглянула: не встревай.
– И был такой Веня… Веня Колыванов, – продолжила Вита, печально глядя на Ольгу с Лизой. – Да он и сейчас есть. У нас с ним в юности что-то вроде романчика намечалось. Потом Сережа возник, и все оборвалось. А он меня так и любит с тех пор. Я подумала: вдруг получится? Все-таки давно его знаю. И не получилось. Не смогла я. Нет. Как это можно без любви делать, не понимаю! А любви во мне нет ни капли. Иссякла. Так что… Но я не особенно страдаю, правда.
Ольга только вздохнула. Расставаясь, Вита неожиданно для себя самой вдруг обняла Ольгу и поцеловала: в одну щеку, в другую, потом в губы – со смутным ощущением, что целует Сережу. Ольга заплакала и, улыбаясь сквозь слезы, попросила:
– Ты уж не забывай меня. Звони. А то и заходи, если сможешь.
– Я буду заходить. Обязательно буду. Ты простила меня?
– Конечно, дорогая.
Пока Виктория переживала встречу с прошлым, ее дочь бродила по залам Третьяковской галереи, рассеянно разглядывая картины – около некоторых задерживалась надолго, другие пропускала. Она не очень разбиралась в живописи, поэтому ее больше привлекали сюжеты и многолюдные композиции, которые можно было читать, словно текст. Как у передвижников. Или вот Федотов – «Сватовство майора», например. Прямо пьеса Островского! С пейзажами и натюрмортами тоже все было понятно: вот это стул – на нем сидят, вот стол – за ним едят. Грачи прилетели, мишки в лесу, лебеди над морем…