Верочка проплакала три дня, а потом… согласилась на предложение Николы. Мгновенно ее жизнь круто переменилась: она вдруг – впервые в жизни! – оказалась в центре любовного внимания окружающих. Все ее поздравляли, хвалили, желали счастья, радовались и одаряли подарками, начиная со счастливого жениха, надевшего ей на шейку цепочку с серебряным медальоном своей матери, и заканчивая теткой, которая, всхлипнув, сунула племяннице туго свернутый и перетянутый резинкой рулончик денег, заныканных от мужа, и коралловые бусы Верочкиной родительницы, похожие на низку рябиновых ягод:
– На-ка вот! Ох, счастье какое привалило тебе, Верка! Смотри, не профукай, как мамка.
Верочка хотела было спросить, каким образом ее мамка профукала свое счастье, но не решилась: она так ничего и не знала ни про своего отца, ни про мать, «шалаву» и «прошмандовку». Бусы были красивые, но денег оказалось не так уж и много, а ведь Верочке нужно было приданое. Екатерина Леонтьевна и Ольга засуетились: перетряхнули сундуки, шкафы и антресоли и принялись шить, перешивать и перекраивать. Кое-что пришлось подкупить, так что Верочке некогда было и опомниться: походы по магазинам, примерки, шитье, а работу тоже никто не отменял! В промежутках Верочка бегала на свидания с Николой, на которых они не столько обсуждали будущую семейную жизнь, сколько целовались – на большее Никола пока не осмеливался. Верочку немного пугала настойчивость жениха, но она смирялась: наверное, так надо? Она не испытывала никаких особенных чувств – не то что после единственного вполне братского Сережиного поцелуя при прощании, он едва коснулся губами ее розовой щеки, а Верочка чуть не потеряла сознание. Но чем ближе придвигался день свадьбы, тем чаще на Верочку нападали приступы паники. Она чувствовала себя как пойманная в клетку птица – и дверца вроде бы приоткрыта, а лететь некуда.
За три дня до свадьбы в обеих квартирах творилась суета: Николай с помощью Аночки приводил в порядок свою несколько захламленную комнату, на Сивцевом Вражке тоже кипела бурная деятельность. Екатерина Леонтьевна, сурово сдвинув брови, стрекотала на ручном «Зингере», выводя идеальной ровности строчки на очередной наволочке из Верочкиного приданого (все, за что бы ни бралась Екатерина Леонтьевна, всегда получалось идеально ровным и совершенным). На кухне Ольга, нацепив резиновые перчатки на свои холеные руки, старательно начищала полдюжины серебряных ложечек – тоже для Веры. Сама невеста обметывала швы только что дошитой батистовой рубашечки с мережками и кружевами. Сначала она просто шила, но потом эта кокетливая рубашечка навела Верочку на мысли о первой брачной ночи, и она загрустила. Так что, когда Ольга, освободившаяся и от ложечек, и от перчаток, вошла в комнату, Верочка сидела опустив руки и таращилась в пространство. Увидев Ольгу, она нервно улыбнулась, а потом тихо спросила, порозовев:
– Оля, расскажи мне, что будет потом?
– Потом будет свадьба, – не поняла Ольга.
– Нет, после свадьбы! Ну, первая ночь и вообще… Ты же знаешь.
Верочка еще больше покраснела и опустила голову, а Ольга смотрела на нее в некоторой оторопи: она никак не предполагала, что ей придется просвещать Верочку по поводу брачной ночи! Сама она, казалось, знала все это отродясь. У них с братом не было друг от друга никаких секретов, и они безо всякого стеснения делились подробностями своих любовных приключений, причем называли все своими именами, не прибегая ни к каким стыдливым эвфемизмам. Ну, и как она будет рассказывать об этой великой тайне неискушенной Верочке? Какими словами?! В жизни не красневшая Ольга почувствовала, как у нее кровь прилила к щекам.
– А вы с Николой… Вы хоть целовались? – спросила она, невольно подумав, если Николай до сих пор сохранил свою невинность, то, пожалуй, молодых действительно ожидают немалые трудности в первую брачную ночь.
– Целовались… – прошептала Верочка.
– Тебе понравилось?
– Понравилось… Наверное…
«Ох, горе!» – вздохнула Ольга, села рядом с Верочкой, обняла ее за плечи, поцеловала в висок и зашептала на ухо, стараясь выбирать наиболее пристойные выражения. Верочка сделалась совсем красной, а глаза ее раскрывались все шире и шире. Вдруг она оттолкнула Ольгу и воскликнула:
– И что, все так делают?! И… ты?!
Верочка запнулась на слове «ты», но Ольга прекрасно поняла: спросить она хотела про Сережу. Ольга подумала, что уж Сережа-то быстро разобрался бы с Верочкиной невинностью.
– Ну да. И я тоже. – Ольга заглянула Верочке в лицо. – Да что ты так напугалась? Это совсем не страшно. Ну, поначалу не очень приятно, даже может быть немножко больно, совсем чуть-чуть, зато потом, когда привыкнешь, – это так сладко!
И Ольга зажмурилась, вдруг вспомнив свою первую ночь с Лисом… вообще-то это был белый день. Они уединились в комнате Ильи – где-то там, в недрах большой квартиры, шла своя обыденная жизнь, а они, забыв обо всем, летели и летели ввысь, к слепящему свету, чтобы раствориться в нем и пропасть навсегда…
Воспоминание отозвалось резкой болью в сердце, и Ольга стремительно вышла из комнаты, чтобы Верочка не увидела ее слез. Ольга помнила об Илюше всегда, каждый час, каждую минуту своей беспутной жизни. И о нерожденном ребенке. Как некоторые носят в ладанке мощи святых, так Ольга носила в душе образ так и не состоявшейся жизни – счастливой, полной любви.
Она постояла в коридоре, стараясь подавить рыдания, потом умылась и поехала к своему Короткевичу.
А Верочка тем временем обдумывала услышанное: «Сладко?! Как может быть ТАКОЕ – сладко?!» Слова Ольги проникли ей в мозг, словно яд, и отравляли потихоньку: она вспоминала о них в самый неподходящий момент и задумывалась надолго, чувствуя какое-то болезненное возбуждение.
Николай же со страстным нетерпением ждал свадьбы и той самой брачной ночи. Наконец молодые вернулись с Сивцева Вражка, где праздновали, к себе на Большую Татарскую, и Николай перенес Верочку на руках через порог. Он сильно волновался, поэтому не замечал, как дрожит Верочка. Он помог ей избавиться от свадебного платья, расстегнув на спине многочисленные обтянутые белым шелком пуговки, а потом и от остальной одежды, придя в восторг при виде ее обнаженного тела, в полутьме отливавшего перламутром. На плече у Верочки осталась красная полоска от лямки лифчика и на талии такая же от резинки трусиков, и Николай совершенно потерял голову. Он даже не предполагал, что Верочка не испытывает и сотой доли того чувственного упоения, какое обрушилось на него. Собственно, Верочка никакого упоения вообще не испытывала, а просто терпела, закусив губы, чтобы не заплакать.
Потом новоявленный муж заснул, а Верочка долго лежала без сна, глядя широко раскрытыми глазами на смутно белевший потолок. «Наверное, я привыкну… Ведь все так делают…», – думала она, представляя себе бесчисленное множество женщин, точно так же, как она, лежащих сейчас в полутьме спален рядом со своими спящими мужьями. Потом вспомнила Ольгино «сладко» и представила ее рядом с Короткевичем – старым, пузатым и плешивым. Верочку передернуло от отвращения. «Нет, по сравнению с каким-нибудь Короткевичем Коля очень даже не плох, так что мне грех жаловаться!» – решила Верочка, всеми силами прогоняя из своего сознания мечты о Сереже. При одной только мысли, что вместо Коли рядом с ней мог бы лежать сейчас Сережа, она чувствовала в самой глубине своего тела болезненную и мучительную сладость… В конце концов, она тоже заснула.
Привыкнуть Верочка так и не привыкла, но приспособилась. Впервые в жизни у нее был свой дом, и она принялась хозяйничать с неимоверным усердием, не оставляя без внимания ни одну мелочь. Рубашки Николы теперь сверкали белизной, носки были заштопаны, а завтраки, обеды и ужины подавались вовремя. Верочка заботливо выспрашивала, что Коля любит и как это готовила его мама, словно стараясь понравиться отсутствующей свекрови. Пригодились ее умения печатать и стенографировать, она с удовольствием помогала мужу с подготовкой его диссертации, перепечатывая черновики или записывая под диктовку, хотя мало что понимала.
Самым радостным моментом ее дня было утро: весь день впереди! Ближе к ночи Верочка начинала нервничать, стараясь не показывать этого мужу. К счастью, постепенно его любовный пыл поутих. Николай не отличался очень уж бурным темпераментом. А потом Верочка поняла, что если вечером отвлечь мужа каким-нибудь научным вопросом, он может и вовсе забыть про супружеский долг, она скоро привыкла засыпать при свете его настольной лампы, а шелест страниц или скрип пера даже и убаюкивали.