Наталия Яровая - Тень Казановы

— Да. Я слушаю. Я готова принять любое твое решение. Я виновата.

— Ты не виновата. Любовь — это не вина. И мне ты не чужая. Я тоже тебя люблю. По-другому, но люблю. Мы пока оставим все как есть. Родишь, там разберемся. Мне тоже о многом подумать надо. И запомни, я не злюсь на тебя и не осуждаю. Пусть Господь судит. А я буду рядом. Ты мой маленький Зайка, я в ответе за тебя.

— Сереж, я такая жалкая?

— Не болтай глупостей!

— Я жалкая, Сережа. Я всю жизнь рвала себя. И тебя рвала! Ясно же было — не мой ты, ну не мой! Нет, в клочья рвалась, доказывала — мой! Себе доказывала, другим… Операции на морде делала, деньги зарабатывала, везде блестела. И — мимо, мимо. А надо было залететь от тебя сразу, сожрать бочку квашеных зеленых помидоров, родить девочку, потом — двойню, потом — мальчика и встречать тебя каждый вечер усталого с работы. Блины по воскресеньям стряпать, гульки твои мелкие терпеть. И все! Счастье было так близко!

— Маша. Маша! Это не такое уж счастье было бы для тебя.

А мне совсем как-то грустно стало. Зря прожила сорок лет. В погоне за мистикой. То, что нужно ему, я никогда не смогла бы дать. Вот сейчас прожила полжизни и решилась. И ни одной счастливой физиономии рядом! Ну скажи, Безуглов. Свою любимую фразу: «Важно вовремя определить приоритеты». Сказал другое:

— Давай, Маш, пока просто жить.

— Как?

— День за днем.

Сталлоне, блин! Рэмбо, кажется, так говорил.

Мы стали жить день за днем. Утром Сережа уезжал в контору, возвращался рано, никогда не задерживался, часам к четырем-пяти уже был дома, готовил ужин, кормил меня, потом сидел рядом, читал вслух какую-нибудь белиберду или смотрел телевизор. Он пересказывал мне городские сплетни или новости из нашей конторы, рассказывал свежие анекдоты. Он всегда сидел рядом и держал мою руку. Иногда целовал в ладонь, возле большого пальца. Но я видела: он погружен в себя, в свои новые проблемы. Это я, Сережа, тебе их придумала. Эх, Машка, Машка!

Теперь я всегда лежала на диване в гостиной и, мне кажется, больше не вставала. Ребенок в животе шевелился и пинал меня изнутри то коленкой, то кулачком.

— Как ты ее назовешь, Безуглов?

— Почему я? Мы вместе придумаем ей имя. И не называй меня Безугловым!

— Как хочу, так и называю, — отвечала я и отворачивалась к стенке. Спать, спать, спать. Не хочу просыпаться. Хочу уснуть и не просыпаться. Больше ничего не хочу. Ни девочку, ни семью, ни Безуглова. Лети, голубь! К Вике, к Гришке — куда хочешь. Ты — не мой, ты — их.

Потом Сергей перестал ходить на работу и все время был рядом. Я лежала, отвернувшись к стене, а он сидел на моем диване или рядом в кресле. Носил тарелки с едой, стаканы с соками. Потом уносил назад. Молчал, слава богу. И я молчала.

— Маша, так нельзя, — сказал через неделю. — Ты погубишь себя, меня и ребенка.

Я подумала и ответила:

— Ну, тебя и себя я давно погубила, а вот ребенка жалко. Давай подгоняй машину, поедем за город куда-нибудь, подышим елками.

Он обрадовался, засуетился, натащил мне одежек разных из шкафа. Чтобы не поддуло, чтобы не продуло, чтобы не промокла, чтобы не давило нигде. Потом на себя штаны какие-то спортивные натянул и куртку первую попавшуюся.

— Я через пятнадцать минут, — пообещал. — Ты подожди, я поднимусь за тобой. Одевайся пока.

И убежал. Чужой, красивый, сильный. Сережа Безуглов. В пятнадцать минут ты, конечно, не уложишься: пока на стоянку, пока прогреешься, пока подъедешь, поднимешься за мной…

Я встала с дивана и первым делом подошла к зеркалу. Зря, конечно. Смотреть там было совершенно не на что. Жутик, да и только. Призрак с животом.

Времени мало. На кухне жадно выпила стакан воды — так хотелось. Потом открыла духовку и включила весь газ в плите. Очень мало времени. Но говорят, такая смерть — легкая. Даже сладкая. Прости, дочечка! Ты, конечно, сразу в рай. А я… Сама виновата…

Черная осень длилась долго-долго. Но прошла. Плавно наступила зима.

На душе тоска моя словно тоже снегом прикрылась… «Зима, холода… Одинокие дома».

Я немало пережила. Я ждала Сережу из этого Серышева. Долго ждала. Я воевала с какими-то смешными бандюками, которые только и умеют, что баб с детьми пугать. Потом Сережина депрессия… Я делала все, чтобы ему было легче. Теперь Сережа счастлив и устроен. Жалко, что не со мной. Видно, не судьба. Пустые-пустые глаза. И суетливый какой-то. Не мой Безуглов. Машкин. Надо жить без него. Учиться жить без него. Я в общем-то никогда и не привыкала жить с ним. Даже когда был рядом. Так, подарок судьбы… Спасибо и на том, что было. Однако хватит ждать. Нет больше никаких сил. Все прощала, все терпела. Хватит. Правда, хватит!

Жизнь не закончилась, хотя весьма потускнела. Но пора бы мне отвлечься от своей тоски и заняться делами насущными. Вон, дети растут не по часам, у Васьки — свои проблемы, у Юльки — свои. Да и дом постоянного участия требует. То бойлер, то трубы, то замки в дверях… Хватит, Вика, хватит! Забудь Безуглова, отпусти и забудь…

Сережа никогда не походил на других. Лотерейный билет. А оказался таким же, как все. Мог бы расстаться красиво, это было бы в его стиле. Но видать, дрогнул под конец.

А жалко, Сережа, жалко. Тебя жалко, не себя. Столько лет ты был совсем другим. А потом прижался к Машке и даже не собрал мужества расстаться со мной красиво. Русский стандарт: объяснения обременяют. Ты ведь мне ничем не обязан.

Ох, лучше бы мне не ездить в Москву. Ну, пропал и пропал. Передумал жениться. Обычное мужское дело. Нет же — потащилась! Своими глазами хотела все увидеть. Ну и увидела: ни мускул не дрогнул у тебя, ни глаз не загорелся. Чего приехала? Кто звал? Отстань, в общем.

Отстала, отстала. Раньше ждала — был смысл. Знала — вернешься. Теперь не жду. Знаю — не мой, не вернешься. Лучше бы мне и не знать про это. Жила бы надеждой.

Ладно, надо жить. Васька, Юлька… Хватает хлопот. Прощай, Сережа. Я все переживу. Будь счастлив. И мы будем жить. Без тебя. Хватит ждать. Хватит…

Я вернулась после работы, и Васька сразу доложился. С порога:

— Тебе пацаненок какой-то звонил, судя по голосу. Сказал, очень надо. Я дал координаты рабочие.

— Да вроде мне никто не перезванивал.

Мы хором пожали плечами и забыли.

И на следующий день никакой пацаненок не позвонил.

Он пришел ко мне на работу, в офис. Большие серые глаза, навскидку — лет четырнадцать. Худой. Длинный.

— Здравствуйте, Виктория Андреевна, — сказал. — Я — сын Елизаветы Павловой.

Я долго соображала, чей же он сын. Потом вдруг дошло — Шизин! Хорошенькое дело — мама достала, теперь и сыночек будет?

— Мама умерла, — обыденно сказал он.

— Как умерла? — Я на самом деле растерялась.

— Умерла, — пожал он плечами. — От передозировки. Золотой укол, называется. Ей хорошо, а нам — не очень-то. Еще по осени.

Как-то не по-детски говорит! Без слез и соплей.

— Как тебя зовут?

— Сергей, — и в ответ взрослые серые глаза.

Опять Сергей. Нет, у того Сергея глаза зеленые. Боже, о чем я думаю?! И вообще, сколько на мой век еще Сергеев отпущено?

— Сколько тебе лет?

— Четырнадцать почти. Я машину вашу помыть могу.

— Зачем?

— Затем, что деньги нужны. Мама умерла, я с дедом остался. Он в пригороде живет, в своем доме. Я к нему перебрался. Нашу с мамой квартиру мы теперь сдаем. И дед у меня еще крепкий. Крышу сам чинит, по столярке соображает. А денег все равно не хватает. Так помыть вам машину? Мама всегда о вас хорошо отзывалась.

Ну-ну! Может, мне еще заплакать? Откуда ты, Павлов Сергей, рассудительный такой? Зачем?

А Лизку, дурищу, жалко.

— Ну, давай помой.

Его словно ветром сдуло. Худой-то! Я бы ему, наверное, просто так денег дала, но сдается, что он не возьмет. Интересно, что ему Лиза про меня рассказывала? Я ее гоняла в хвост и в гриву, а она обо мне «хорошо отзывалась». Надеюсь, о своих пристрастиях она ему не докладывала? Хотя ведь знает он про «золотой укол»! Вот еще морока на мою голову.

Нет, ну дурища-то! И голова на плечах не тупая была, крутилась как-то. Проекты свои ухитрялась пробивать… Надо же, какая нелепая смерть! А мальчишка неплохой.