– Мне кажется, она американка, – сказала я, – и очень злая к тому же. Ох, Тоби, это было ужасно. Она сказала, что это я ограбила джентльмена, ну, налетела на меня, обозвала потаскушкой и воровкой. Я была так ошарашена, что не могла слова вставить, да она меня и не слушала. И мадам Бриан мне не помогла. Она ушла к себе и сидела тихо, пока все не закончилось.
– Старая дура, – сказал Тоби и со злостью стукнул по столу, так что зазвенела посуда. – Если бы у этой американской идиотки были мозги, она бы сообразила, что вы его не ограбили, а предоставили ему свою постель, да еще выстирали ему рубашку. Какого черта вы приволокли его к себе, юная Маклиод?
– А что мне было делать? – с раздражением ответила я. – Не могла же я оставить его на улице. Он был без сознания и наверняка бы замерз и умер.
– Тогда он, наверно, научился бы не гулять в одиночку по таким местам, да еще ночью.
– О, не будьте таким бессердечным.
– Это он бессердечный. Тоже мне приключение для иностранного туриста – бродить по кварталу апашей. Но уж если ему очень захотелось, он должен сам расхлебывать последствия. Расквашенный нос или нож в сердце – это не имеет значения. А тут, на тебе, какая-то американская мегера еще честит девушку, которая спасла его никчемную жизнь.
Тоби выскочил из-за стола, чуть не перевернув стул, на котором сидел, и принялся ходить по студии. Веснушки еще ярче выступили у него на лице, потому что он побледнел от ярости.
– Она не приведет полицию, – прорычал он. – Если она еще сама ничего не поняла, они ей там быстренько разъяснят. Но я бы, клянусь честью, очень хотел, чтобы она пришла. Меня-то уж она не испугает. Я бы ей все сказал, это точно.
Я поднялась и подошла к нему, чтобы прекратить его бессмысленное хождение.
– Нет, пусть она не приходит. Пусть все так и закончится. Я буду только рада. Тоби, пожалуйста, успокойтесь. Все прошло, и давайте об этом забудем. Я совсем не хотела, чтобы вы рассердились, наоборот, я думала, вы посмеетесь.
Он долго смотрел на меня сверху вниз, и постепенно выражение лица у него изменилось. В глазах у него опять появился азартный огонек, и он взглянул на окно. Утро было на удивление ясное, солнечное, на небе не было ни облачка. Так иногда бывает в самом конце зимы. Неожиданно он бросился к столу и принялся торопливо собирать грязную посуду и ставить ее в раковину.
– Свет идеальный, – бормотал он. – Ну-ка, Ханна, помогите мне.
– Пожалуй, я помою посуду, пока вы будете готовиться.
– Нет, нет, – нетерпеливо проговорил он. – Пусть будет полная раковина. Подождите минутку. – Он схватил себя за подбородок и, не отрываясь, смотрел на меня. – Я хочу косы. Да. Заплетите косы и... – Глаза у него засверкали, и он ударил кулаком в ладонь другой руки. – Пойдите и наденьте ваше темно-синее платье. Пожалуйста, Ханна. То самое, с большим вырезом, черт его знает, как вы его называете.
– Но это мое самое старое платье, – сказала я. – Лучше я надену новое.
– Нет, нет, нет! Синее. Пожалуйста. Будьте хорошей девочкой. – Он бросился к двери. – Только, пожалуйста, побыстрее. Я уже смешиваю краски.
Мне стало смешно от его нетерпения, но он больше ничего не сказал, и, когда я оглянулась, уже стоя возле своей двери, он ногой отодвигал стол и ставил стул возле раковины. Через десять минут я вернулась. Он уже стоял возле мольберта.
– Что вы от меня хотите?
Конечно, я вымылась, и платье было глаженое, но все-таки с косичками и в старом платье я выглядела не лучшим образом. Правда, меня это не волновало, потому что на картинах Тоби все выглядело совсем иначе, чем в жизни.
– Садитесь на стул, красавица, на стул, пожалуйста, – сказал он. – Нет, подождите. – Он схватился за волосы. – Послушайте, мне надо, чтобы вы обнажили плечи. Ханна, не возражаете, если мы приспустим платье с плеч, а?
Я улыбнулась ему, правда, не без иронии. Как это было похоже на Тоби! Спрашивать, не возражаю ли я, когда все благородные дамы носят куда более откровенные декольте. Я расстегнула две пуговицы и сказала:
– Нет, я не возражаю. Так хорошо?
– Еще немножко. Нет, на полдюйма меньше. Вот. Прекрасно – Он отступил на три шага. – Медленно повернитесь. Интересно, что это у вас на правом плече?
– Придется рисовать так. Это от рождения.
– От рождения? – Он удивился. – Ну нет. Не похоже.
– Ничего не поделаешь, Тоби, это не я рисовала. Посмотрите сами.
То, что он разглядел, было сзади, и я сама с трудом видела родинку, повернув сколько могла голову, но в колледже я часто разглядывала ее в зеркале – золотисто-коричневатую, не больше дюйма бабочку с аккуратными круглыми крылышками.
Тоби подошел поближе.
– Господи, вот это да! – ласково проговорил он. – Прелесть какая!
Я рассердилась:
– Совсем не прелесть.
– Не будьте мещанкой. Это же родинка, только гораздо лучше. И вам очень идет. Если бы вы бывали на балах, все великосветские дамы вскоре стали бы рисовать у себя на плечах что-нибудь подобное.
– Я это запомню. Так где мне сесть?
– На стул. Смотрите в окно поверх раковины, на крыши и трубы. Хорошо. Повернитесь немного вправо. Вот! Так и сидите. А теперь одну ногу немножко вперед. Хорошо. Колени вместе. Положите на них руки. Держите голову, как я сказал, а сами немножко подайтесь вперед. Прекрасно!
Сначала я услыхала тихий скрип мольберта, потом стукнула палитра, зашипели тюбики с красками, и наступила тишина, абсолютная тишина. Я сидела боком к Тоби и могла видеть его только краешком глаза, но я знала, что он смотрит на меня, как, не раз замечала, он смотрел. Потом он вздохнул и нанес первый мазок на холст.
Я глядела на крыши Монмартра, на ясное синее небо и совсем забыла о Тоби Кенте, потому что так было гораздо легче сидеть, не меняя позы. Если бы я думала о нем, я бы напрягалась, а он бы кричал на меня и потом просил прошения. Меня не обижали его крики, но что от них пользы для его картин?
В студии тепло, за окошком светит солнышко. Зима уже почти прошла. У меня есть работа, и завтра я должна получить деньги. Я независима. Никто не имеет на меня никаких прав. Только что меня накормили вкусным завтраком. У меня есть друг, который меня уважает. Что мне еще нужно. Я была довольна и ни о чем не думала.
Книги... Я привезла с собой на Монмартр книги, но мне пришлось их все заложить зимой. Мне за них почти ничего не давали, но я все равно была рада и этому, потому что собиралась немножко собрать денег в ближайшие недели и выкупить их обратно. Если мне повезет с чаевыми, то я смогу даже купить одну-две новые книжки. Мне было тоскливо без книг, недаром меня в колледже прозвали la professeuse. У Тоби были целых две полки, и он предложил мне брать любую книгу, какую захочу, чем я, естественно, воспользовалась, но все-таки мне хотелось иметь свои собственные книги в моей маленькой комнате.
Примерно полчаса я почти не замечала присутствия Тоби, хотя он тяжело дышал, словно сердился, ругался вполголоса, со скрежетом счищал краску с холста, фыркал недовольно. Все это я уже слышала раньше, поэтому не обращала внимания, но потом появилось нечто новое – полная тишина, прерываемая лишь редкими возгласами и яростным стуком, когда он смешивал краски на палитре. Скосив глаза, я увидела, что Тоби чуть ли не повис на холсте, и, наверно, немножко повернула голову, потому что он сразу заорал:
– Сидите смирно, Ханна! Смирно!
И я опять стала смотреть в окно. До меня доносились бормотание и фырканье, по которым я понимала, что Тоби доволен своей работой, и была рада за него, но не могла не думать о том, разделит ли кто-нибудь с ним его удовлетворение.
Шло время. Сидеть мне было удобно и даже уютно. Воскресенье вообще было лучшим днем в неделе, когда мне не надо было двенадцать часов проводить на ногах в «Раковине», и я могла делать, что хотела – убирать, штопать, готовиться к следующей неделе или, если погода была хорошей, садиться в омнибус и кататься по городу, а потом гулять вдоль Сены, и всего за три су.
Наверно, я задремала, потому что солнце уже передвинулось за трубами, когда я пришла в себя. Тело у меня немного затекло, ведь я ни разу не пошевелилась за все время. Я прислушалась. Но Тоби не было слышно. Он как будто даже перестал дышать. Скосив глаза, я увидела мольберт, но Тоби рядом не было. Тогда я осмелела и повернула голову.
Две кисти и палитра лежали рядом с мольбертом на полу, а Тоби сидел позади меня за столом, положив голову на руки. Я тут же вскочила и стала трясти его: