– Тоби! С вами все в порядке?

Он поднял голову и без всякого выражения взглянул на меня. Глаза у него были широко открыты. Он не спал.

– Что случилось, Тоби? Что-нибудь не так?

Он покачал головой, вскочил, и глаза у него засверкали:

– Все так. А вы уже меня слышите, юная Маклиод?

– Слышу? Конечно же, слышу! О чем это вы?

– Просто я хочу быть уверенным, что вы услышите то, что я вам сейчас скажу, Ханна Маклиод. Если вам когда-нибудь что-нибудь понадобится, если вам нужен будет друг, даже чтобы послать его в ад, приходите к Тоби Кенту. Вы поняли?

Я даже отшатнулась от него, правда, со смехом.

– Тоби, вы совсем сошли с ума. Правильно говорит мадам Бриан. Ради всего святого, почему вы так говорите?

– Потому что вы есть на свете, красавица. – Он задрал голову и радостно рассмеялся. Потом встал. – Господи, да это же лучший день в моей жизни. Так и есть. Я пробился, Ханна. Я нашел то, что искал все эти годы. – Он хлопнул себя ладонью по лбу. – Теперь все здесь. В голове и в руке. Да нет, конечно, мне не будет легко, мне и не надо, чтобы легко, потому что всегда должны быть страсть и боль, но я нашел... Господи Милосердный, что я нашел? Нет, это не секрет и не правило. Я нашел, как делать рукой то, что у меня в голове. И это пришло ко мне через вас, Ханна. Через вас. Я никогда этого не забуду. Ну, посмотрите же.

Он бросился к своему мольберту, и я пошла следом за ним, чтобы посмотреть на свой портрет, потому что его волнение заронило во мне надежду. Но когда я увидела картину, сердце у меня упало. Она была точно такая же, как все остальные его картины с небрежными мазками и немножко незаконченным фоном: пол, раковина, стена у окна. Я узнала девушку, сидевшую на стуле, но в ней было что-то такое, от чего мне стало не по себе. Что-то печальное, наверно. Ощущение было очень сильным, но я не понимала, откуда оно бралось.

И я неохотно сказала:

– Не думаю, Тоби, что она на меня похожа.

Он рассмеялся и махнул рукой:

– Дорогая Ханна, если вам хочется увидеть точное ваше изображение, то я могу подарить вам вашу фотографию. Разве я вам уже сто раз не объяснял, что такое импрессионизм?

– Вы много говорили о качестве света и... подождите минутку... да, о наслоении красок в зависимости от... как их?.. оптических законов дополнительных цветов, что бы это ни значило. Больше я ничего не помню, кроме того, что вы говорили, что импрессионисты были так поглощены светом, что забыли о форме. Правильно?

– Неплохо, – сказал Тоби, – правда, для вас это только слова, но сойдет для начала. Сделайте шаг назад, еще, красавица. Посмотрите еще раз. И не говорите мне о фоне. Я сам знаю. Там на полчаса работы. Просто посмотрите. Да не глазами и не мозгом, потому что я хочу, чтобы вы на минутку перестали быть рассудочной реалисткой. Глядите сердцем. Так надо смотреть картины.

Я охотно подчинилась ему и стала смотреть, стараясь ни о чем не думать. Поначалу у меня ничего не получалось, но потом потихоньку со мной стало происходить что-то странное. То, что вблизи казалось нагромождением мазков, теперь оживало. Это было похоже на оптический обман, хотя, наверно, обманом было то, как я раньше видела картину. Теперь я поняла, что это мое лицо, даже больше мое, чем когда я вижу себя в зеркале, и что-то во всей фигурке было такое, что как-то непонятно трогало меня.

Я подошла поближе, и картина вновь превратилась в хаотическое нагромождение красок.

– Как у вас это получается, Тоби? – удивленно спросила я. – Откуда вы знаете, что это будет смотреться так, а не иначе?

Он рассмеялся.

– Да я сам только сегодня разобрался, Ханна, и еще ничего не могу объяснить. Но если вы видите, значит, больше я не буду начинать наши разговоры с мещанских вкусов. Ну, теперь вам больше нравится?

– Да, – медленно проговорила я. – Намного больше. Но почему я у вас такая печальная? Я не о лице. Я сама не знаю, о чем я.

– Смотрите еще.

Я отошла назад и еще раз вгляделась в картину. Удивлению моему не было предела.

– О, нет. Я теперь не печальная, правда? Это в прошлом. Печаль осталась в прошлом и... я даже чем-то довольна, нет, спокойна. – Я повернулась к Тоби. – Вы такой меня видите?

Он кивнул, не отрывая глаз от картины:

– Не возражаете?

Пришлось улыбнуться.

– Если вы, судя по картине, так хорошо меня изучили, то вы должны знать, что я не возражаю. Я думаю, вы очень умны, и я рада, что вы довольны. А теперь мне надо умыться, так что вы пока подберите, что вам надо починить. Тоби, вы меня слышите?

– Ну, конечно, слышу, – ответил он, словно откуда-то издалека. – Что вы сказали? Ханна, я задумался... остались три дня, пока еще принимают картины на весеннюю выставку во Дворец искусств. Правда, мне еще нужна рама. Но если я ее сегодня закончу, старый Дюпюи завтра утром сделает мне раму, и я успею отдать ее до отъезда.

От страха я закрыла рот рукой:

– Ой, Тоби, я буду там висеть?

– Кто знает? Ее еще должны принять величайшие художники Франции. Они сидят, а перед ними проносят картины, и если они поднимают руки, это значит, они одобряют картину, а если не поднимают, то отвергают ее. Но если вы против, я оставлю ее дома.

Естественно, я была против, но Тоби был так счастлив своей удачей, что я не посмела ему отказать.

– Нет, конечно, несите, – торопливо проговорила я. – Просто мне вдруг стало чего-то стыдно, а вообще-то я польщена.

Тоби отвел взгляд от картины и, склонив голову набок, посмотрел на меня, улыбаясь.

– Ладно, еще подумаем, – сказал он. – Если бы у меня была сестра, она бы наверняка была хуже вас.

Следующий час мы оба были заняты делами. Я мыла посуду, немножко штопала, принеся все, что мне было нужно, к Тоби, а он не больше чем за полчаса закончил картину, был весел и все время болтал со мной. Потом он отправился к старому Дюпюи договориться насчет рамы, а я убрала у него в комнате и принялась убирать у себя, с улыбкой вспоминая, как два года назад видела этот последний день, когда принимали картины на выставку. Каждый год там было одно и то же, но в тот раз мы уговорили мамзель разрешить нам взять экипаж и поехать посмотреть.

Со всех концов Парижа несли картины. Их несли из дорогих студий и с дешевых чердаков знаменитые мэтры и голодные студенты. Многие из этих голодных тратили свои последние франки на рамы, и среди них были самые причудливые на вид. Мне казалось странным, что картины писались в последний момент. Мы с Маргерит видели художника, который торопливо накладывал последние мазки, пока нанятый им за несколько су человек нес его картину на спине. Вообще картины привозили в каретах, на тележках, на омнибусах, и их портили в дороге.

То, как студенты одевались и вели себя, напоминало цирк. На некоторых были цилиндры, на других заляпанные краской блузы. В шесть часов прекращался прием картин, а перед этим у широких дверей Салона собиралась толпа, и когда двери закрывались, студенты толпами шли по Елисейским полям. Они пели, плясали, разражались смехом, когда кто-нибудь пытался одолеть эту толпу, особенно если это был прилично одетый господин. Наблюдали мы за ними с интересом, но я была рада, что Тоби не придется быть в этой толпе в последний день.

Я уже почти заканчивала уборку, когда услыхала его шаги на лестнице. Он постучал в мою дверь и крикнул:

– Ханна, когда закончите, приходите перекусить со мной. Я купил немецкую колбасу и вино.

Я открыла дверь и ответила ему:

– Тоби, спасибо. Мне нужно еще несколько минут. Кстати, у меня есть кусочек холодного цыпленка и сыр. Мы сегодня пируем, правда?

– Сегодня необыкновенный день, красавица, так что будем пировать.

Я закончила уборку, вымыла руки, переодела платье, взяла еду, которую купила для мистера Дойла за день до этого, и пошла к Тоби. Он лежал поперек кровати. Прошло всего десять минут, и у меня не было ни малейшего сомнения, что он лег немного отдохнуть, пока меня нет, да и крепко заснул. Я подумала, что он, наверно, не спал всю предыдущую ночь, потому что приехал в Париж на рассвете, а из Гавра путь неблизкий. Потом он вовсю работал над своей картиной, работал в горячке и, видно, выдохся совсем. Ничего удивительного в том, что он заснул.

Я развязала шнурки на его башмаках и стянула их с него как можно осторожнее, чтобы он не проснулся, накрыла его одеялом, разожгла плиту и устроилась на стуле с книгой, которую взяла с полки. Она не очень давно вышла в свет и была написана Эмилем Золя, а называлась «La Terre». Прошло часа два прежде, чем Тоби пошевелился, открыл глаза, удивленно мигнул, озираясь, и вскочил, схватившись рукой за голову.