Татьяна Ленина - Тернистый путь к себе

Весеннюю сессию за второй курс института Элина сдала еле-еле, да и то единственно благодаря Римме, которая носилась с ней, как с маленькой, кормила, пыталась выводить в люди, читала ей конспекты и рассказывала все, что было на уроках мастерства. Впрочем, не помогла бы и Римма, если бы не старые мамины связи. Элину в институте любили, жалели и всячески ей помогали, и в итоге по некоторым предметам ей поставили оценки просто так. По мастерству — в том числе.

Потом наступили каникулы и Элина уехала домой. К маме, к папе и бабушке, к родным стенам, к родному грязному городишке… Впрочем, был ли он ей родным? Она его практически и не знала… Скажем так — к родным стенам полуразвалившейся бабушкиной халупы. И, как ни странно, поездка домой очень быстро помогла ей вернуться к душевному равновесию. Может быть, смена обстановки и впрямь великое дело, может быть, помогло то, что перед родными Элина вынуждена была притворяться счастливой и всем довольной. Получилось что-то вроде аутотренинга. «Я самая обаятельная и привлекательная. Все в восторге от меня, а я от „Мейбелин“»…

Элина старалась поменьше думать о Вадике, не вспоминать то, что с упорством мазохистки вызывала в памяти каждый раз, когда оставалась одна и из-за чего проливала слезы. Дома плакать нельзя было даже по ночам — мама все равно заметила бы. Элина украдкой пила валерианку — в таблетках, чтобы не было запаха — и старалась ложиться попозже, чтобы сразу же засыпать.

Когда в сентябре она вернулась в Москву, ее было не узнать. Элина была спокойна, серьезна, и всю себя отдавала исключительно учебе. На вечеринки она не ходила, в шумных мероприятиях не участвовала, хотя ее звали и порою даже очень настойчиво, особенно Римма.

— Тебе надо развлечься. И хорошо бы кого-нибудь найти.

— Ну уж нет, — говорила Вика, не отрывая взгляда от книги, — С меня хватило. Больше у меня не будет никого и никогда.

Римма только хмыкала.

— Да куда ты денешься!

Римма частенько оказывалась права… Почти так же, как мама.

Оказалось, что жить с пустотой в сердце Элина не может. Пустота жаждала заполнения, пустота заставляла Элину искать, искать того, кем можно заполнить сердце… И в конце концов Элина нашла. И влюбилась снова. Причем на этот раз все было еще банальнее, чем в истории с Вадиком, потому что влюбилась Элина в знаменитого актера, руководителя мастерской, в которой она занималась. Это было почти что традицией вгиковских девочек: влюбляться в руководителя мастерской, если только он был не совсем уж стар и мерзок. А Иван Андреевич Ольховский был еще не стар и очень даже привлекателен. На первом курсе и в период романа с Вадиком, Элина как-то не особенно обращала внимание на Ольховского, и даже когда вернулась после каникул — все равно не замечала, какой он на самом деле красивый, загадочный и восхитительный. Воспринимала его просто как преподавателя. Одного из. Главнейшего из. Самого занудного и требовательного. И только после зимних каникул, которые она проскучала в общаге, не желая никуда идти, Элина вдруг, совершенно неожиданно для себя, увидела Ольховского — увидела его по-настоящему! — и осознала, кто он и что он для нее… Это было истинным откровением. Это было — как вспышка.

Человеку, решившему связать свою жизнь с кинематографом, никак не прожить без возможности постоянно смотреть фильмы, поэтому Элина с Риммой уже давно, еще когда учились на первом курсе, скинулись и купили маленький телевизор и видеоплейер. У них даже собралась приличная фильмотека, в основном из классики, из тех фильмов, которые преподаватели рекомендовали смотреть и пересматривать как можно чаще, чтобы учиться играть у великих актеров. В основной своей массе это были фильмы с Чарли Чаплиным и с Гретой Гарбо, с Джеком Николсоном и с Фэй Данауэй, с Марлоном Брандо и с Бэтт Дэвис, с Лоренсом Оливье и с Вивьен Ли… Хотя были и более современные — с Кеннетом Браной, которого Ольховский считал гением, с тем самым Джоном Малковичем, который для Элины навсегда остался вероломным Вальмоном из «Опасных связей».

Влюбившись, Элина заказала в фильмотеке все фильмы с участием Ольховского. Их было много. Только тех, где его роли были главными, насчитывалось больше десятка. Ольховский начал сниматься, еще когда кино только-только стало цветным. Он был в ту пору таким юным, таким красивым, таким невероятно талантливым, что Элине невольно хотелось плакать. Она и плакала иногда от странного щемящего чувства, давящего на грудь, она останавливала пленку на наиболее удачных по ее мнению сценах и любовалась одухотворенным лицом своего кумира. Потом он стал старше. Лицо стало грубее, жестче, появились тоненькие морщинки в уголках глаз, но все такой же ослепительной была улыбка, фигура была все такой же подтянутой, движения такими же легкими и стремительными. Исчезла юношеская мягкость и порывистость, появилась суровая мужественность. Таким Ольховский нравился Элине еще больше. Когда он появлялся по экране крупным планом, когда она встречала его взгляд, устремленный прямо на нее, у Элины сладко замирало сердце.

Как глупая школьница пятнадцатилетняя, влюбленная в учителя, она все время придумывала поводы, чтобы быть с ним. Ну ладно, посещать все занятия, которые мастер проводил лично — это святое. Стараться работать изо всех сил, чтобы его порадовать — это, в конце концов, тоже правильно. Но бродить возле кафедры, в ожидании, когда он войдет в кабинет или выйдет из него, чтобы как будто случайно подбежать к нему с каким-нибудь вопросом, караулить его в столовой, чтобы сесть за столик рядом с ним, и — самое сладкое — дождаться, когда он уходит из института и нагло попросить его подвезти, это было верхом неприличия. Но Элина пребывала в каком-то розовом тумане, мешавшем ей смотреть на происходящее со стороны и анализировать ситуацию. Отрезвить ее не могли ни смешки девчонок, ни сочувственные взгляды преподавателей, ни Риммины издевки — отрезвить ее, наверное, мог бы только сам Ольховский, но тот почему-то этого не делал. Может быть, ему льстила столь безумная любовь юной и очень красивой девушки, может быть, ему даже было приятно, что все это происходит на людях, потому что получать подтверждение своей неотразимости в пятьдесят с лишним лет в высшей степени приятно.

Однажды, подвозя Элину до общежития, он вдруг предложил:

— Может быть, заедем ко мне. Покажу свои старые фотопробы, выберешь что-нибудь из фильмотеки посмотреть. У меня очень хорошая фильмотека.

У Элины перехватило дыхание.

— Ой, конечно… Было бы здорово!

Разумеется, ни до какой фильмотеки дела не дошло. Домашние Ольховского отъехали в санаторий и роскошная четырехкомнатная квартира пустовала. Вальяжно развалившийся на диване Ольховский походил на сытого довольного жизнью кота, и взгляд у него тоже был какой-то кошачий. Элина сильно смутилась под этим взглядом, потупилась и покраснела. А он усмехнулся и похлопал ладонью по бархатной обивке дивана:

— Иди… сядь со мной рядом.

Элина подчинилась. Изображая смущение и скромность, и внутренне возликовав, она осторожно опустилась на диван рядом с Ольховским. Диван оказался столь мягким, что она буквально провалилась в него. Коленки взлетели едва ли не выше головы и юбочка, и без того коротенькая поползла вверх… На миг стали видны широкие кружевные резинки чулок — это Вадик приучил ее носить чулки, а не колготки, говорил, что это женственнее и эротичнее, и еще с тех пор у Элины осталось несколько пар чулок, и сегодня она специально надела одни из них, тонкие, черные — и сверкнула белая кожа над резинками…

Ольховский от такого зрелища едва не скончался на месте, кровь ударила в голову, дыхание перехватило, и он сам на мгновение испугался, что сейчас получит инсульт. «Вот будет смешно», — успел он подумать, пока рука его почти сама по себе перехватила тоненькое запястье девушки, стыдливо пытающейся одернуть юбочку, а другая рука скользнула по шелковистому чулку, по жесткой ажурной резинке — к бархатистому теплу ее бедра. А потом туда же переместились его губы, его умелые губы, и теперь уже Элина на миг потеряла способность дышать…

И все случилось тут же, без всяких словесных предисловий, на этом же самом диване. Быстро. И так сумбурно, что Элина, все еще таявшая от острого наслаждения, подаренного его губами, почти не успела ничего почувствовать и совсем не успела ничего осознать. Впрочем, Ольховский, видимо, сам слегка смущенный своею поспешностью, которая приличествовала бы скорее подростку, нежели солидному мужчине, расстегнул на ней блузку, стащил юбку, заскользил губами — умными, умелыми, опытными губами развратника! — по ее груди, по животу, по всем нежным складочкам, и обжег наслажденьем, какого она и представить себе не могла, о котором она только и читала, что в глупых любовных романах, а оказалось — оно и на самом деле существует, это самое наслаждение, только вот подарить его может не каждый, и совсем не обязательно любить мужчину, который дарит тебе насаждение, хотя лучше любить, ведь Элина любит Ивана Ольховского, она его любит, она сходит с ума от любви…