Красноречие вдруг оставило его. Ольховский поглядел смущенно в широко раскрытые от удивления — пока еще только от удивления — глаза своей красавицы.
— Ну и что? — спросила Элина, не в силах выдержать эту паузу, — Хорошо, что она знает, ты ведь собираешься с ней развестись!
— Милая… — Ольховский посмотрел на нее, и почему-то теперь в глазах его, прежде — лучившихся мудростью и нежностью, в этот момент не отражалось совсем ничего: в самом деле, в них было абсолютно пусто!
— Милая моя девочка, ты должна понять. Мы с Ларой прожили почти тридцать лет, ну подумай, как я возьму и брошу ее? Тридцать лет — это слишком много… Хотя… Нет… Ты вряд ли сможешь понять… Ты только двадцать лет на свете живешь…
— Двадцать один, — прошептала Элина. — У меня тут был день рождения… А ты не пришел.
— Ну, двадцать один, — брюзгливо поморщился Ольховский. — Я ведь не о том! Мы с Ларой оба уже не молоды, и я и она… ну что с ней будет, если я ее брошу? В пятьдесят лет начинать новую жизнь тяжело…
— А я?! — воскликнула Элина, — Что со мной будет, ты подумал?!
— Ты еще так молода… И потом, я договорюсь, чтобы тебе оформили академический отпуск, вернешься на следующий год в институт, снова на третий курс.
Элина нервно расхохоталась.
— Ты не то говоришь! Я без тебя не смогу, Ванечка! Я тебя люблю!
Ольховский помолчал.
— Видишь ли, лапочка, в жизни всегда так… дерьмовая она штука, эта жизнь.
— Господи! Но ведь ты…
Элина вскочила, опрокинув табуретку, сжала ладонями виски, ей вдруг показалось, что голова сейчас разорвется, лопнет, что она не в состоянии пережить происходящее.
— Ванечка, неужели ты меня не любишь? Может быть, ты никогда меня не любил?!
Она истерически захихикала.
— И девчонки правы, когда называли тебя старым козлом?! Охочим до молоденького тельца?!
— Ну знаешь! — патетически воскликнул Ольховский.
Он изобразил оскорбленное достоинство и с гордо поднятой головой покинул сцену. Может быть, за кадром ему даже слышались восторженные аплодисменты.
Когда за ним захлопнулась дверь, Элина судорожно разрыдалась. Она носилась по квартире, пиная все, что попадалось ей под руку, с удовольствием колотя хозяйскую посуду, за которую предстояло расплачиваться Ольховскому. Она отбила кулаки и пальцы на ногах, наслаждаясь болью, и стараясь усилить ее по мере возможного.
Она вылетела на балкон и свесилась через перила. Второй этаж… Господи, ну почему ей всегда не везет?!
Было холодно, шел дождь, на улице разгорался очередной унылый серенький день. Люди под зонтиками спешили на работу, гудели машины, застрявшие в пробке, тяжелый смог поднимался над шоссе, мешаясь с запахом дождя, оседая на мокрых волосах, на лице, на тоненьком халатике отвратительной маслянистой пленкой.
«Я не хочу больше жить!» — подумала Элина и от этой мысли ей вдруг стало удивительно легко и спокойно.
«Я могу уйти из жизни прямо сейчас!»
Можно включить газ и закрыть все окна.
Можно вскрыть вены в горячей ванной.
Можно выпить коробочку снотворного.
Можно подняться на двенадцатый этаж этого вонючего бомжатника и прыгнуть вниз. Способов — миллион.
Элина сидела на кафельном полу балкона, подставив лицо каплям дождя, тряслась то ли от холода, то ли он нервного возбуждения и тихонько хихикала, как умалишенная. Хихикала от облегчения, от радости, он необыкновенного покоя, вдруг на нее снизошедшего.
Какое счастье, что всегда есть возможность уйти!
Когда она решила убраться с балкона, то была уже настолько замерзшей, что руки и ноги плохо слушались ее. Стуча зубами, Элина добралась до ванной, включила горячую воду, и пока набиралась вода, встала под струи обжигающего душа. Она согрелась и вымылась, потом высушила волосы феном, оделась в свою лучшую одежду, наложила яркий макияж.
— Господи! — воскликнула она, — Какая я красивая! Я просто невероятно, невозможно красивая! Вы ведь все плакать будете, будете локти кусать, когда увидите меня в гробу!
У нее на глазах выступили слезы, и как не жаль было макияж, она не могла остановить их. Она понимала, что никто не придет на ее похороны, что плакать и заламывать руки будет только мама… Мамочка! Элина всхлипнула и разревелась в голос. Как она могла помышлять о самоубийстве, идиотка проклятая! Следовало подумать о маме, прежде всего о маме, потом о себе!
Элина пошла в ванную и умылась.
— Ну и что же мне делать? — спросила она у своего отражения в зеркале, — Вернуться институт, где все обо всем знают, где все будут смеяться надо мной? Я не смогу… Просто не смогу… О Боже, что же мне делать?..
В самом деле, ей совершенно некуда было деваться. Ей нельзя было оставаться в квартире, нельзя было возвращаться в институт и, разумеется, никак нельзя было возвращаться домой — об этом у нее даже мыслей не было! Более того, она должна была все устроить так, чтобы мама ничего не узнала, самое главное не узнала бы о том, что она бросила институт. М-да, почему-то Элина только сейчас подумала о маме и о том, с каким трудом ей удалось пристроить ее во ВГИК, пришло ненужное, весьма запоздалое раскаяние за то что она так запросто, бездумно взяла и бросила его! Уничтожила, растоптала титанические мамины труды! «Господи, — подумала Элина, — Мама умрет, если узнает!»
Конечно… если бы Ольховский не оказался такой скотиной (все в душе Элины вскипело от ненависти) если бы этот старый, гадкий, потный, никчемный, бездарный старикашка не обманул бы ее, как последнюю идиотку, тогда… тогда конечно было бы все равно, что она бросила институт. Ее жизнь была бы налажена, и мама была бы счастлива… Если бы… Если бы… Ты и есть, Элина, настоящая идиотка! Глупая корова! Безмозглая дура! Ненавидеть нужно только себя! Злиться нужно исключительно на себя! Не хватило тебе одного Вадика, попалась снова на ту же удочку… Знаешь, как называют людей, которые не учатся даже на своих ошибках?..
Да, должно быть, стоило бы презреть свою гордость, пойти к ненавистному Ольховскому и заставить его устроить ее перевод в другой ВУЗ. Может быть, в какое-нибудь театральное училище. Наверняка, ему был не составило большого труда это сделать, наверняка, он не отказал бы ей в этом. Это следовало сделать не ради себя — ради мамы, ради всего того, что мама сделала для нее! Но… не смогла Элина переступить через гордость!
Она думала, думала, что ей делать, так и не придумала ничего, и решила отложить раздумья на потом. Квартира была оплачена еще на две недели, и Элина посчитала себя в полном праве какое-то время еще в ней пожить… Лишь бы только хозяева не заявились и не увидели бы устроенный ею погром! Да, надо вовремя смыться, чтобы все шишки полетели исключительно в Ольховского. Мелкая месть, ну да что делать…
Элина какое-то время побродила по квартире, проголодалась и решила отправиться в город, чтобы поесть и развлечься. Да! Ей совершенно необходимо было развлечься! Устроить себе маленький пир во время чумы, тем более, что терять уже абсолютно нечего!
Из денег Ольховского остались сущие гроши… Из маминых денег не осталось уже ни копеечки… Вот так! Помирать так с музыкой! Элина пересчитала свою наличность и сочла, что денег хватит на обед в недорогом ресторанчике и на бутылочку хорошего вина. «Да, — подумала Элина, — То что мне надо — это напиться. Как следует напиться!» Чего проще…
Она вышла из дома в пятом часу, уже смеркалось. Пошла в недорогой и довольно приличный ресторанчик, обещавший «салат-бар» с неограниченным количеством подходов всего за девять у.е., и с удовольствием покушала так плотно, как никогда еще себе не позволяла. Потом она купила баночку «джин-тоника» и отправилась побродить по городу. Прогулка — даже при наличии «джин-тоника» не была особенно приятной, дул сильный ветер и с неба сыпалась какая-то морось. Поэтому когда вдруг Элина наткнулась взглядом на призывно сверкающую огнями вывеску ночного клуба, то ноги сами понесли ее к гостеприимно распахнутым дверям.
Хмель слегка ударил ей в голову, ей хотелось танцевать, ей хотелось громкой музыки, веселья… Она заплатила за вход последние деньги, в кошельке осталась одна мелочь, но почему-то Элину это совсем не расстроило, и даже напротив. Чем хуже было ее положение, тем сильнее хотелось пуститься во все тяжкие. Погулять напоследок…
Глава 5