А потом Элина начала разговаривать с пациентами клиники. Сидя у постели какого-нибудь очередного матерящегося полудурка, окончательно деградировавшего из-за наркотиков или вообще по жизни кретина, страдающего от ломки или сомлевшего от лекарств, Элина представляла себе, что передней Димка Ухо или Толстый, или кто-нибудь еще из тех ребят, кого она считала заслуживающими сочувствия. И пыталась говорить с ним так, как если бы этот самый придурок был ее лучшим другом. Или даже братом. Пыталась понять его и оправдать. Пыталась утешить.
И очень часто ей это удавалось. Придурок начинал слушать и затихал. А потом переставал быть придурком, оказывался вполне даже нормальным парнем со своими проблемами иногда — смешными, иногда — серьезными но почти всегда — заслуживающими сочувствия. Иногда Элине даже удавалось убедить своего подопечного в необходимости лечиться как следует, в необходимости излечения как такового, а главное — в том, что излечение вообще-то возможно! Большинство считало, что их все равно не вылечат… Даже те, кто хотел вылечиться, не верили в такую возможность. Обсуждались даже такие радикальные методики, как удаление какого-то участка в мозгу, отвечающего за удовольствие… Некоторые готовы были пойти даже на это! И к ним, к тем, кто согласен был вообще лишиться возможности получать удовольствие лишь бы перестать колоться, — Элина относилась особенно сочувственно.
Вообще, она заметила, что самое главное в лечение наркомана — это желание самого наркомана излечиться. И вера в возможность излечения. И вот веру-то она им и давала. Потому что могла показать свои ужасные руки и сказать: «Я тоже кололась, а теперь — посмотри, я здорова, и мне даже не хочется!». Это было правдой и наркоманы обостренным страданием чутьем своим понимали, что это — правда. И начинали верить.
Со временем Элина заметила, что гораздо сильнее ее увещевания действуют на парнишек. Может быть, тут дело было и в том что женщины вообще тяжелее излечиваются от наркомании и алкоголизма, а уж если напрямую говорить — вовсе не излечиваются… Но возможно так же, определенную роль играли внешняя привлекательность и артистизм Элины. Вспоминая уроки Ольховского — преподавателя Ольховского, а не любовника, про любовника она вообще старалась не вспоминать! — Элина старалась подыграть каждому из своих «пациентов»: сначала, в процессе дружеского общения, пыталась просечь, какой типаж женщин он считает наиболее привлекательным, а затем — сыграть этот типаж для него, очаровать, завлечь, и — уговорить лечиться. Это стало для нее настоящим хобби, единственным развлечением среди скучных больничных будней.
Поначалу она частенько ошибалась. Бывали неудачи. И даже серьезные неудачи…
Один раз четверо ее «пациентов», сговорившись, во время пересменки, когда в отделении почти никого не было, отловили Элину в коридоре, в процессе мытья полов, накинули ей на голову одеяло, скрутили, отволокли в процедурную, разложили на столе и изнасиловали. Правда, только двое успели, да и то — это было не слишком мучительно, успокоительные таблетки и истощение значительно умерили их пыл и силы, им достаточно было одного-двух толчков для того, чтобы кончить… Не было даже особенно противно — совсем недавно, всего несколько месяцев назад, Элине приходилось ложиться за дозу под кого ни попадя, ее и по кругу пускали, и ментов случалось обслуживать «по быстрому» — всякое бывало: хорошо еще, ей повезло и она ничего особо серьезного не подцепила… В общем, всякое в ее прежней жизни случалось, и она давно уже перестала испытывать чувство гадливости от совокупления с малознакомыми особями — как, впрочем, перестала испытывать и сексуальное удовольствие… Хотя, в принципе, наркоманы вообще сексом не особо интересуются. Наверное, этим ребятам не столько потрахаться хотелось, сколько унизить красивую девчонку, которая умудрилась вылечиться и даже перейти на сторону их «врагов».
Она же и так знала, что они ее ненавидят и считают предательницей: за то, что была одной из них, но завязала — предала кайф — а теперь еще и помогает мучителям, наставляет… Она все знала, но надеялась, что поможет им изменится! Да, ни больно, ни противно Элине не было, когда ее насиловали в процедурной, но зато было ужасно обидно. Она ведь пыталась им помочь! Она действительно пыталась им помочь! А они… Что они о ней подумали?
Оказалось — то же, что думали о ней все в больнице. Третьего насильника с Элины стащила, возмущенно вопя, медсестра Наташа Шульпякова.
— Ишь, бордель здесь устроили! Вон пошли! — визжала она на все отделение. — Я вам сегодня дополнительные вкачу, так и знайте… Притворяетесь только вялыми, а сами… А ты, Линка, помоешь здесь все, да продезинфицируешь! Да два раза! Нашла тоже место, чтобы потрахаться… В процедурной! А одеяло зачем на башку натянула? Чокнутые все извращенцы…
Элина с трудом выбралась из скрученного одеяла, с ненавистью посмотрела в красное от гнева, щекастое лицо Шульпяковой в обрамлении жестких химических кудряшек. И тихо сказала, отчетливо выговаривая каждое слово.
— Я не выбирала процедурную, чтобы потрахаться. Меня сюда притащили, чтобы изнасиловать. Я не натягивала одеяло на башку. Его на меня накинули, чтобы не орала. Я все здесь помою и продезинфицирую, но только один раз, как положено, и не потому, что ты так сказала, а потому, что это — моя работа.
— Изнасиловали? — усмехнулась Шульпякова. — Ну, будешь знать, как глазки строить…
— Я им глазки не строила… Я пыталась помочь.
— Скорая секс-помощь?
— Нет. Я хотела, чтобы каждый из них увидел во мне свой идеал возлюбленной, — горько выдохнула Элина. — Мне так легче было бы уговорить их завязать, лечиться… Впрочем, ты все равно не поймешь.
— Идеал возлюбленной… Вот дура-то! — Шульпякова смотрела на Элину почти с сочувствием. — Да какой-такой идеал? Они и слов-то таких не знают! Для них и понятия-то такого не существует!
— Они могут не знать таких слов, но в душе у каждого человека живет мечта об идеале. Даже если человек сам этого не осознает. Надо просто точнее вычислить, что конкретно этому человеку нужно… И дать ему это… Найти подход…
— Они тебе показали, что им нужно, — жестко сказала Шульпякова. — Они — не люди. Уже не люди. И вылечить их нельзя. Так что оставь ты эти фантазии… Давай, я тебе лучше укольчик сделаю. Чтобы наверняка заразы не было… И успокоительную таблеточку дам. А то тебя трясет всю.
Элина посмотрела на свои руки — руки действительно дрожали.
— Укольчик сделай. А успокоительного не надо. Справлюсь. А насчет того что они уже не люди… Тут ты не права. Я думаю, в них можно еще пробудить людей. Если постараться.
Шульпякова пожала плечами и пошла за шприцем. И сделала Элине не один, а два укола. Второй, видимо, был все-таки успокоительный, потому что Элина вдруг ощутила страшную вялость и ели доплелась до своей комнатушки. Шульпякова помогла ей раздеться и лечь.
— И не беспокойся о процедурной, я Марью Ильиничну заставлю все там вымыть… А то она совсем разленилась, села тебе на шею и ножки свесила, ни черта не делает, только зарплату получать ходит, да в пищеблоке поворовывает, сука старая, — слышала Элина сквозь наваливающийся сон.
На следующий день Элине было муторно.
И на время она свои психотерапевтические экзерсисы прекратила.
Пока тех четверых не выписали.
Шульпякова проявила женскую солидарность — колола гадам двойную дозу успокоительного. И они ходили вялые. И к Элине не приставали. Даже и не вспоминали о случившемся.
А Элина очень этого боялась — вдруг будут ее этим дразнить, станут всем рассказывать? Но, наверное, не рассказывали, и Шульпякова тоже смолчала, потому что слухи не поползли. Обошлось.
И с новым «поколением» больных Элина снова начала экспериментировать. Только теперь старалась строго дозировать свое женское обаяние, больше рассчитывая на задушевные разговоры.
А с Наташей Шульпяковой она подружилась.
Ровесницы-одногодки, они были очень разные: Наташка была и проще, и правильнее, и все у нее было путем, и училище окончила, и замуж вышла, и сына родила… Элина ей завидовала.
А Наташка завидовала Элине. Ее красоте и ее богатому прошлому. Элина рассказывала про ВГИК, про свои романы, про Ольховского — не потому, что хотелось потрепаться, а ради того, чтобы расположить Наташку к себе через откровенность.
Наташка ахала и охала, говорила: «Поди, врешь ты все, женщина! Вы, наркоманы, все — врушки!» — но верила, и с каждым днем относилась к Элине все теплее и все уважительнее.