— Откуда?! Вы ей писали?!
— Нет, конечно! Не писал! На кой черт мне в ваши отношения ввязываться! А знает — потому что мать всегда знает… Чувствует! Переживает! Но боится проверить свои подозрения. Вы же несколько лет не виделись! Когда ты приезжала к родителям в последний раз?
— Перед третьим курсом… Это было… Это было… Два с половиной года назад! — ужаснулась Элина: она и не думала, что столько времени прошло. — Но я писала ей регулярно!
— И регулярно врала…
— Я не хотела ее расстраивать!
— Угу. Не хотела расстраивать. И при этом прилагала все усилия, лишь бы не встречаться с родителями. Твоя мать должна уже давно подозревать… Но в силу малодушия и вполне естественной человеческой слабости, она наверняка все это время надеялась, что во-первых — все не так страшно, как ей кажется, а во-вторых — она вообще ошибается и все в порядке. А проверять боялась, чтобы не подтвердить свои подозрения. Ты же будущий психолог, ты должна понимать… Естественные человеческие чувства.
— Да… Я понимаю… Но как я теперь напишу? Мама, я тебе все это время врала! Я никогда не снималась в кино! Я ушла с третьего курса! Я почти год сожительствовала с преподавателем! Потом — несколько месяцев с бандитом! Потом — жила у наркоманов! Потом — кололась! А теперь живу в больнице! Нищая уборщица, даже собственной одежды нет! — разрыдалась Элина.
— Ну, как раз одежда в наше время — не проблема. — спокойно ответил Евгений Степанович. — Добуду тебе… То, что присылает буржуйская Армия Спасения для наших бездомных. Сэконд хэнд, конечно, но носить можно.
— Спасибо, — всхлипнула Элина, не эстетично вытирая нос рукавом.
— А матери ты все-таки напиши…
Элина обещала, но еще неделю не могла решиться.
А на следующий день она поехала в училище вместе с Наташей Шульпяковой. Та привезла ей из дома свои джинсы, свитер, куртку и ботинки. Все это было Элине великовато и коротковато, но выбирать было не из чего. На улице было холодно, ветрено и уныло, и на Элину с новой силой навалилась почти уже загнанная в угол и, казалось, уже неопасная депрессия. И не хотелось уже ничего, — ни учиться, ни работать, вообще жить расхотелось. Была бы она одна, наверное, вернулась бы в больницу, заперлась в своей каморке и залезла под одеяло. Или того хуже — сбежала бы. Чего проще, сесть в метро и доехать до Подбелки, где живет Муха, или на Сухаревскую, к старому Димкиному приятелю Толстому, тот даст адреса, где можно вписаться и может быть, даже угостит дозой… Элина думала так, а сама шла, держась за Наташину руку, шла и шла вперед, как автомат. Сбежать… Вот сейчас вырвать ладонь из Наташиной руки и — сбежать. Деньги на метро есть, а дальше — уже ничего не важно… Наташа говорила что-то без умолку, рассказывала о чем-то, наверное видела, что подруге не по себе и пыталась отвлечь ее. Может быть, не так-то просто будет вырваться от Наташи? Может быть, она каждый момент сейчас готова стиснуть пальцы и держать ее изо всех сил?
— Наташка, — пробормотала Элина, чувствуя как в горле закипают слезы, — Наташка…
— Что? — насторожилась Шульпякова.
— Хорошо, что ты пошла со мной… Ты настоящий друг, Наташка.
— Еще бы, — Наташа улыбнулась и подтолкнула ее к дверям метро, — Билет тебе куплю, через турникет проведу и на эскалаторе за ручку подержу.
Элина кисло улыбнулась.
Антон Ашотович Гаспараян встретил ее весьма приветливо и велел ей приходить учиться после новогодних каникул.
— Догонять много придется, но, думаю — справишься. На первом курсе ничего сложного нет. А сейчас возьми в библиотеке учебники, я тебе сейчас записку напишу, тебе дадут их под мою ответственность, и дома почитай. Вспомни школьный курс биологии, математики.
Элина вооружилась книгами и вечерами после работы засела за чтение. Конечно, она все забыла! Читала учебники за 10 и 11 класс средней школы, и было ей страшно — как сможет она учиться, если совершенно ничего не помнит? Впору было бросить все и отказаться от намерения поступить в училище, но стыдно было перед Андреем Степановичем. И Элина читала. Читала снова и снова по несколько раз одно и тоже, — потом пересказывала Наташе.
В начале декабря у Наташиного сынули был день рождения. Они с мужем целую пленку отщелкали и Наташа притащила фотографии показать. И Элина едва не разрыдалась от зависти. На фотографиях была семья! Наташа с мужем и сыном. Наташины мама, папа и тетя. Наташин двоюродный брат с женой и двумя дочками. Мама и бабушка Наташиного мужа. И толстая бело-рыжая морская свинка спокойно устроилась на столе, между чашек с чаем и тарелок с тортом. И что-то ела, зажатое в крохотных лапках.
— Как ее зовут? — дрожащим голосом спросила Элина и ткнула пальцем в свинку.
— Это он. Пафнутий. Наглый — жуть! Но умный. А ты чего ревешь?
— У тебя все есть! А у меня ничего! — прорыдала Элина, уткнувшись лицом в ладони.
— Дура ты, — мягко сказала Наташка и погладила подругу по остриженной голове. — У тебя тоже все есть… И даже больше. А чего нет — то еще будет. Ты же красивая такая!
— Я больная! Я детей не смогу… Никогда…
— Выздоровеешь. И родишь. Успокойся. Все будет.
— Ты просто говоришь… Чтобы успокоить… А я знаю! А у тебя… Мама, папа… Сын… Морская свинка!
— У тебя тоже есть мама и папа. И бабушка. Ты еще выйдешь замуж. Родишь ребенка. Ну, не сразу, лучше пару лет подождать… И точно можно рожать. Я же знаю, что говорю! Нормальный будет ребенок… Это когда родители колются во время зачатия и беременности, тогда ненормальные дети получаются… А ты завязала. А уж морская свинка-то… Чего проще: съезди на Птичий рынок да и купи!
Наташка говорила долго и ласково. Элина проревелась, выпила чаю и кагору, съела два куска торта, прибереженные Наташкой специально для нее. А когда Наташка ушла — Элина села писать маме письмо. И написала обо всем честно и подробно.
Элина отослала письмо, а потом две недели не могла найти себе места. Порой она думала, что у мамы случился инфаркт, когда она прочитала ее страшную исповедь и теперь она лежит в больнице при смерти. А иногда ей казалось, что мама потрясена и убита ее признанием, и просто больше не желает ее знать. Время шло, а мама не звонила и не писала. Элина уже готова была попросить отпуск и поехать к ней сама, когда однажды в один прекрасный зимний день мама не появилась в больнице сама…
Мама вошла в приемный покой как раз в то время, когда Элина протирала влажной тряпочкой листья фикуса. В застиранном белом халате, в разношенных тапочках, худенькая, бледная, коротко остриженная Линочка старательно мыла цветок… У Екатерины Алексеевны подогнулись ноги и она осела на банкетку, уронив сумку с продуктами. По полу покатились яблоки. Антоновка из бабушкиного сада.
— Что с вами, женщина? — воскликнула тетя Аня из регистратуры.
Элина обернулась на шум. Сначала она не поверила своим глазам. Потом очень обрадовалась. Потом испугалась.
— Мамочка! — воскликнула она и с рыданиями кинулась на грудь растерянной побледневшей женщины, мамочки… которую она так давно не видела!
— Мамочка! Я так люблю тебя, мамочка! У меня все хорошо, правда! Теперь все совсем хорошо! Ты не очень сердишься на меня? Я знаю, что поступила ужасно, но я изменилась, я стала теперь совсем другой! Честно-честно!
Она говорила и говорила, боясь позволить матери вымолвить хоть слово. Она боялась услышать упреки и обвинения… Мама молчала. Гладила ее по голове, и пальцы ее дрожали.
— Я не верила, — сказала она наконец, — Читала твое письмо и не верила… Думала — это все какая-то ошибка… Чья-то глупая шутка… Господи! Какая же я дура! Как я могла бросить тебя совсем одну в чужом городе с чужими людьми! Такой нежный цветочек, выращенный в теплице! Решила, что сделала для тебя все! Я должна была подумать, должна была…
Екатерина Алексеевна обнимала дочку и по щекам ее текли слезы.
— Не надо, мамочка! — рыдала Элина, — Я одна во всем виновата. Я дура! Я просто дура! Ты столько сделала для меня. А я…
— Нет, это я — дура… Дура старая… Как я могла тебя бросить?! На что надеялась?! Господи… До чего же они тебя довели! — мама гладила руки Элины, распухшие, красные и шершавые, гладила шрамы вдоль вен. — Ну, ничего… Они у меня попляшут… Они за все заплатят! Ольховский… Ну, надо же! А я с ним всегда первая здоровалась! Уважала! Вот ведь сволочь… Старый развратник. Ничего! Вот ужо… Я в суд на него подам.