Молчит и слезы уже текут по щекам.
Какой смысл ее мучить, она не справится сама. Ни силы, ни воли… Да и откуда бы им взяться? Ты отремонтировал только тело. А ремонтировать душу вообще-то не твоя компетенция.
Андрей Степанович поднялся из-за стола. Идти к Николаеву? Секретарша главврача варит отличный кофе, вот что сейчас нужно, — выпить кофе. И тогда откроется второе дыхание и можно будет что-то придумать. Это усталость и бессонная ночь виноваты, и еще то, что почему-то глядя на Элину Александрову он все время вспоминает Машку. И если сейчас эта девушка уйдет, уйдет во мрак, так же, как когда-то ушла сестра, он не простит себе этого никогда. Просто потому, что спасти Машку он не мог никак, а судьба этой девушки сейчас в его руках. Он может ее спасти, может… Откуда такая уверенность?
Он опустился перед Элиной на корточки и сжал ее холодные пальцы.
— А вот плакать не надо. Придумаем что-нибудь… Иди к себе в палату, и успокойся.
Элина посмотрела на него удивленно.
— Иди-иди… — Андрей Степанович тяжело поднялся, — Будем думать, что с тобой делать…
Дмитрий Дмитриевич Николаев, занимавший последние несколько лет место главврача в «Чеховке» приходил на работу рано, того же требовал и от секретарши, девушки вообще довольно легкомысленной и любящей подольше поспать по утрам. Оленька частенько опаздывала, Дим Димыч устраивал ей нагоняй, Оленька клялась больше не опаздывать, и опаздывала снова. В больнице сплетничали, что Николаев питает к Оленьке нежные чувства, но по мнению Арванцова чувства эти были скорее отеческого плана, а вовсе не того, о чем шушукались медсестры, к педофилии Дим Димыч склонен не был, а Оленьке, воздушному созданию, студентке какого-то экономического колледжа, едва ли исполнилось двадцать лет. Это она, скорее, испытывала к патрону романтические чувства, наслушавшись историй о его героическом и весьма богатом событиями прошлом.
Сегодня, как ни странно, она была уже на месте. Уже включила радио и, сняв туфельки, балансировала на столе, между бумаг, пытаясь открыть форточку.
— Ой, — сказала она, обернувшись на Арванцова.
— Привет, — улыбнулся ей Андрей Степанович, старательно не глядя туда, где кончалась коротенькая юбочка и начинались длинные стройные ножки, — Кофе есть?
— Я только пришла, — сказала обиженно Оленька и осторожно спустилась со стола, — Сейчас сделаю. Садись, подожди, Димыча все равно нет, он еще обход на закончил.
Она отправилась к кофеварке.
— Ты с дежурства или на дежурство?
— С дежурства… Спать страшно хочется, поэтому давай скорее кофе.
— А чего домой не едешь?
— Сейчас поговорю с Димычем и поеду.
Николаев пришел, когда кофе был уже выпит. Никакой особенной бодрости он не прибавил, спать, впрочем, тоже уже не хотелось, но и голова окончательно перестала соображать. Больше всего Андрей Степанович опасался, что Николаев не примет его сейчас, сославшись на какие-то срочные дела, и он плюнет на все и поедет домой, оставив вопрос с Элиной Александровой открытым… А потом… Потом, выспавшись и вернувшись в состояние здравого ума и трезвой памяти, он вообще откажется от мысли что-то предпринимать. Ну кто ему в сущности эта девушка? Реинкарнация Машки? Бред какой-то…
— Ты ко мне? — удивился Николаев, — Давай, заходи.
Дмитрий Дмитриевич слушал его внимательно, не прерывал и даже не смотрел, как на идиота. Хотя все-таки как-то странно смотрел.
— У нас здесь не реабилитационный центр, — сказал он, когда Арванцов до конца изложил ему свою просьбу, — Мы не можем здесь оставлять пациентов на неопределенный срок после окончания лечения… Ну еще недельку ты ее подержишь, ладно, а дальше-то что?
— Да я не хочу ее как пациентку оставлять… У меня тут мысль появилась, оформить ее, ну… как уборщицу что ли… Главное, чтобы она пожила здесь, в больнице немного… пока в себя не придет. Ей деваться некуда. Домой она сейчас не поедет, хоть убей ее… Матери то ли боится, то ли стыдно… А поживет здесь месяц, ну, может два, и я смогу ее убедить, что надо все-таки к матери ехать и как-то жизнь новую начинать.
— Ну ты даешь, — Николаев покачал головой, — Как по-твоему, она будет жить в больнице? На каких основаниях?
— Освободим ей подсобку, все равно там хлам какой-то, вывезти давно пора… А если будет у нее зарплата, ну хотя бы рублей пятьсот, будет питаться на эти деньги в столовой.
Николаев какое-то время молчал. Должно быть, размышлял, окончательно свихнулся Арванцов или это у него временное явление, от переутомления.
— Слушай, дорогой, — сказал он, наконец, — Благие намерения знаешь куда приводят?…
— Знаю, — тихо проговорил Арванцов, — из ЦКБ в Чечню…
Николаев громко хмыкнул.
— И что, печальный опыт старшего коллеги ничему не учит?
Главврач поднялся из-за стола, вынул из кармана халата пачку сигарет и закурил.
— Да и не за благие намерения меня из ЦКБ погнали, как раз напротив… Слышите звон, да не знаете, где он… Скажи мне вот что, с этой девушкой у тебя что-то есть?
Арванцов посмотрел на него с искренним изумлением.
— Да что вы?… Вы подумали?..
— Подумал, — согласился Николаев, — и все остальные, — он развел руками, — все здесь подумают то же самое.
— Черт, — Андрей Степанович устало потер лицо, как будто стряхивая дурман, — Мне это и в голову не приходило! Ерунда какая!
— Так что подумай надо всем этим еще раз. Надо тебе все это или все-таки нет.
— Надо… не надо… — с болью проговорил Арванцов, — Не в этом же дело. У меня дочка старшая котенка с улицы притащила, помоечного, паршивого, выхаживала две недели…
— Ладно, ладно, не дави на совесть, — усмехнулся Николаев, — Мне-то что… Это у тебя проблемы будут, а не у меня… оставляй свою наркоманку-нелегалку. Я Ольге скажу, приказ на оформление ее уборщицей она сделает. Прописка-то у нее есть, надеюсь?
— Есть, временная.
— Ну и то хорошо…
— Спасибо, Дмитрий Дмитриевич…
— Да не за что… Ты себе геморрой придумываешь, мало тебе проблем… Своим там в отделении не забудь сказать, чтобы в случае проверки никто не проговорился, что в подсобке человек живет. Можешь с должности полететь, между прочим.
Так Элина осталась в больнице. Девушке выделили коморку для жилья, куда поставили кровать и тумбочку, ее кормили в больничной столовой, и даже обещались платить зарплату — рублей триста в месяц. Одеваться приходилось во все больничное. Ее вещи остались где-то там, в прошлой жизни. Неизвестно, у кого из ее бывших друзей. Так что, когда полили осенние дожди и лужицы схватились первым хрустящим ледком, Элине пришлось позабыть вообще о прогулках, смотреть на улицу только через стекло. Но она была скорее довольна этим обстоятельством. Если она не станет выходить на улицу, прежняя жизнь никак не сможет ухватить ее и всосать обратно.
Сознание того, что теперь она в безопасности и ей не грозит перспектива снова оказаться на улице, умиротворяло и радовало. Постепенно Элина начала возвращаться к жизни, и прежде всего возвращаться к себе. Теперь ей было не страшно вспоминать то, что происходило с ней за эти два года, она научилась абстрагироваться от себя — той, странной, отчаянной и безумной, глупой Элины, которая пришла к столь плачевному финалу. Девушка научилась жить с этими воспоминаниями и мириться с ними, думая о той, прошлой Элине, как об умершей, — она представляла себе, что ее сердце остановилось на станции метро «Пушкинская» и ее не стало, и уже не будет больше никогда. А потом она родилась… То есть вообще-то уже не совсем она, а кто-то другой. И будет у нее теперь все по-новому. С чистого листа.
Андрей Степанович почти не общался с ней. Элине казалось, что после того, как он пришел к ней в палату и рассказал о том, как она будет жить дальше, он намеренно избегал ее, даже не смотрел в ее сторону. Это было немного странно и даже обидно, учитывая, что в тот день он держался с ней так по-дружески. Элина не питала никаких радужных надежд и не призналась бы в этом никому и никогда, но часто перед тем, как уснуть, она вспоминала, как Арванцов сидел с ней рядом и держал за руки и обещал, что все будет хорошо… и он не отпустит ее никуда… и позаботится… Нет, она не собиралась влюбляться в доктора, ни за что на свете! Просто… Ну не все же думать о прошлом. А влюбленностей никаких больше в ее жизни вовсе не будет, все эти влюбленности никогда не заканчивались ничем хорошим.