Ольга сидела на кухне и пила обжигающе горячий чай. Ей было холодно. Ни пуховая бабушкина шаль, ни шерстяные носки, которые она надела, несмотря на июньскую теплынь, не согрели ее. Холод пробирал Ольгу, казалось, до самого нутра. Прошло уже почти две недели со дня смерти бабушки. Самым тяжелым был первый вечер, когда она вернулась из больницы домой. Квартира показалась ей пустой и холодной, словно склеп. Каждая вещь, каждый уголок в ней напоминал о живом, таком родном и дорогом человеке. Невозможно было представить, что бабушкин голос больше никогда не прозвучит в этих стенах. Вот здесь Капуля всегда смотрела телевизор, пристроившись на краешке синего бархатного дивана… Вот здесь она гладила белье — гладильная доска была обтянута свежей льняной тканью… Все, к чему она прикасалась, становилось чистым и сверкающим. Она и сама словно излучала сияние. Наверное, все дело было в ее необыкновенной улыбке, которая никогда не была деланной. Когда Капуля улыбалась, люди словно попадали в ореол ее сияния. Наверное поэтому квартира без нее казалась такой холодной…
Ольга в первый же вечер достала альбом со старыми фотографиями и выбрала свою самую любимую, где бабушка смотрела не в объектив, а куда-то в сторону, и было видно, что она думает о чем-то хорошем и светлом. На вид ей было лет сорок, не больше, но Ольга не знала, сколько ей на самом деле здесь лет, ведь Капуля всегда выглядела моложе. Даже на черно-белом фото угадывалось, что у нее голубые глаза — она была из тех редких женщин, у которых при черных ресницах, бровях и волосах глаза и кожа прозрачны, как у блондинок. Ольге передались ее брови — черные, тонкие, красиво изогнутые, — и она ужасно этим гордилась. Хотя бы в чем-то она похожа на бабушку. Фотографию Ольга аккуратно приклеила на картонку и поставила на сервант, прислонив к вазе с искусственными цветами.
Первую неделю она почти каждый день ездила на кладбище — и одна, и с Жанной Константиновной. Соседка сказала, что памятник можно будет поставить только на следующий год, надо подождать, пока земля осядет. Ольга засеяла могилку какими-то семенами, которые она купила у входа на кладбище. Старушка, которая продавала их, сказала, что должен вырасти пушистый зеленый мох…
Приходили Капулины подруги помянуть ее, как положено, на девять дней. Вспоминали молодость, бабушкиного мужа Валентина Ивановича. Какой он был порядочный, да как любил ее. Губы запрещал ей мазать, говорил, что нельзя это, не по-комсомольски. Только она все равно тайком от него мазала, очень уж ей хотелось модно выглядеть. Молодая была, задорная. Пусть земля будет ей пухом… Ольга слушала эти старушечьи разговоры и думала: «Господи, скорее бы они ушли…» Наверное, это было нехорошо по отношению к Капуле, все-таки эти женщины были ее подругами, но Ольга ничего не могла с собой поделать. Ей хотелось побыть одной. Она готова была часами сидеть на кухне и пить попеременно то кофе, то чай или валяться в постели с книгой, пробегая строчку за строчкой и то и дело ловя себя на том, что теряет нить повествования. Или пялиться в старенький черно-белый телевизор…
Даже мысли о поездке в Париж теперь не согревали ее, как раньше. Да, она потихоньку собирала вещи, ездила на факультет оформлять документы, подписывала какие-то бумаги. Но прежнего восторга от предвкушения, что скоро ступит на парижскую землю, Ольга не испытывала. Поначалу она даже хотела вовсе отказаться от поездки. Но ее отговорила мадемуазель Надин.
В тот день Ольга впервые после болезни приехала на факультет, чтобы решить вопрос с Парижем. На ней были большие очки с мутно-серыми стеклами, в которых она обычно ходила на пляж. Перед выходом она целый час провела у зеркала, пудрилась, укладывала волосы, стараясь посильнее напустить их на лоб, и даже покрасила губы. Раньше она этого никогда не делала — не требовалось. Поэтому в ее косметичке не нашлось ни одного тюбика губной помады, если не считать бесцветной гигиенической. Пришлось взять помаду из ящичка бабушкиного трюмо. Уж там ее было предостаточно. Кое-как Ольге удалось загримировать следы побоев на лице. Опухоль под глазами, к счастью, уже спала.
И все же, взглянув на Ольгу, Надин покачала головой. Ей показалось, что перед ней совершенно другой, незнакомый человечек. А уж когда Ольга сообщила ей, что не хочет ехать во Францию, «француженка» и вовсе поджала губы. Это было слишком.
— Оля, я все понимаю, у тебя сейчас не лучшая полоса в жизни, — сказала она, опустив слегка подкрашенные ресницы, — но если бы ты знала, каких трудов мне стоило уломать этого старого пердуна Гаевского… — в ее устах даже грубые слова приобретали какой-то невинный и светский оттенок. — Он сначала отпирался: мол, ничего не знает. Пришлось провести небольшое расследование. Знаешь, ведь он хотел всунуть на твое место какую-то двоюродную внучатую племянницу… или племянчатую внучку… из пединститута. Я узнала об этом чисто случайно, только поэтому и удалось его подловить. Припугнула его немного, сказала, что замдекана Бологов уже давно метит на его тепленькое местечко и не упустит такой чудесной возможности его подсидеть. А то, что он узнает про племяшку даже без моей помощи, это вне всяких сомнений… После этого он сломался, — Надин чиркнула спичкой, затянулась и выпустила маленькое облачко синеватого дыма.
Ольга сидела перед ней какая-то жалкая, маленькая и хотела сию минуту провалиться сквозь землю. Лицо ее от пудры было неестественно белым, а напомаженные губы, наоборот, — ярко-вишневыми. Больше всего Ольга напоминала сейчас печального клоуна.
— Ну что ты, девочка моя, встряхнись. Тебе как раз необходимо сменить обстановку, — Надин легонько дотронулась до Ольгиной руки. — Поверь мне, дурное быстро забывается, если перебить его другими сильными впечатлениями. А в том, что Париж произведет на тебя сильное впечатление, уж в этом я не сомневаюсь…
Словом, Надин заставила Ольгу отбросить последние сомнения. «Надо преодолеть себя, заставить, — твердо решила та, — тем более я обещала Капуле, что разыщу остальные бриллиантовые бабочки». После этого разговора Ольга три дня, стиснув зубы, стирала и готовила вещи для поездки. Составила список, как учила ее бабушка. Собрала маленькую аптечку с необходимыми лекарствами, в которую положила йод, вату, бинт, стрептоцид, каметон, валидол, анальгин и даже оставшийся после болезни бабушки клофелин — на случай повышенного давления.
Естественно, ее беспокоил вопрос о бриллиантовом колье. Как провезти его за границу? Что лучше, засунуть его поглубже в чемодан или, наоборот, выставить на всеобщее обозрение, надев на себя? И то, и другое казалось Ольге неподходящим. Она вспомнила, как бабушка предостерегала ее:
— Никому не говори и тем более не показывай, иначе живо останешься без колье.
Сегодня Ольга снова ездила на факультет, специально, чтобы посоветоваться с мадемуазель Надин. Эта женщина была сейчас для нее самым близким человеком, кажется, она и сама это чувствовала. Однако и мадемуазель Надин Ольга не рассказала о колье, спросила лишь, как быть с ювелирными украшениями? Как и ожидала Ольга, практичная «француженка» отсоветовала ей брать с собой дорогие вещи.
— От греха подальше, — прищурилась она, — да и от этих ищеек-таможенников тоже. И потом не забывай: тебе придется жить в общежитии. Студенты же вечно держат свои комнаты открытыми, по себе помню. Оставь лучше побрякушки дома, вернешься и будешь носить. С новыми парижскими туалетами… — Надин усмехнулась и потрепала Ольгу по волосам. — Ну что ты на меня так уставилась? Сама — молчком, а в глазах будто по килограмму тротила. Это, наверное, про таких, как ты, говорят: в тихом омуте черти водятся…
Теперь, отпивая из чашки темный, почти непрозрачный чай, Ольга задумчиво смотрела в окно и размышляла: «Оставить колье дома?.. Но как же тогда искать французских родственников? Ведь колье — это единственный и неоспоримый документ, доказывающий родство с ними? Может, перерисовать его?» Идея показалась ей неплохой. Ольга сделала еще несколько обжигающих глотков и бросилась в комнату.
Распахнув сервант, она выпотрошила содержимое шкатулки с птицами, достала колье и, расположившись на круглом обеденном столе, принялась старательно перерисовывать его. Она потратила на это не меньше получаса, но рисунок получился, на удивление, жалким. Ольга подумала, что, будь она на месте французских родственников, если они вообще существуют, вряд ли поверила бы россказням девицы, имеющей при себе клочок бумаги с таким неумелым изображением колье. Скорее она приняла бы эту девицу за аферистку. И вдруг Ольгу осенило. Надо сфотографировать колье! Причем с обеих сторон — так, чтобы можно было прочесть надпись: «Divise pour unifier». От этой догадки Ольгу бросило в жар. Она даже знала, кто сможет для нее это сделать. Савельев! Он же знает про колье, а кроме того, увлекается фотографией. Завтра же она ему позвонит, надо торопиться, ведь через три дня выезд. Ольга была уверена, что уж он-то ей не откажет.