— Заранее прошу у хозяйки дома извинения и умоляю не принимать это за невольный намек. Сейчас мадам Бабет принесет нам бутылочку вина, и я бы очень хотела, Мишель, чтобы вы его разлили в наши бокалы. Это непростое вино. Его делала моя давняя помощница по хозяйству Сантина по старинному рецепту нашего общего с Ольгой предка Жозефа-Луи Тибо. Этого рецепта не знает никто, его нет даже в музее Тибо в местечке Сен-Леонар.
Толстая служанка внесла на подносе красивую пузатую бутылку с вином и четыре специальных бокала в форме больших прозрачных колокольчиков.
— Это вино удивительно легкое, прозрачное и дает богатое послевкусие, — продолжала Жаклин, пока Мишель разливал его по бокалам.
Ольга не утерпела и сделала глоток. Так и есть! Вино было необыкновенно похоже на то, что делала по французскому рецепту ее бабушка. Она была так счастлива, что не могла даже рассказать о своем открытии Жаклин — боялась, что вспомнит о бабушке и расплачется. Нет, лучше она поговорит с ней об этом потом, когда чувства немного улягутся у нее в груди.
— Так вот, — сказала тетушка Жаклин, грациозно приподняв свой бокал с вином, — я хотела бы провозгласить тост за Ольгу, нашу единственную надежду… — она обвела присутствующих торжествующим взглядом, чтобы убедиться, что достаточно всех заинтриговала. — Я поясню, что хочу этим сказать. У меня, к сожалению, нет ни детей, ни племянников. Передать по наследству этот дивный перстень, мне, увы, некому. Серьги… тоже остались без настоящего хозяина. Бедняжка Мадлен умерла в расцвете лет, так и не успев родить детей… — мадам Жаклин смахнула слезу. — Вот и получается, что Ольга — наша единственная надежда. Пусть пока этот великолепный бриллиантовый гарнитур дополняет и умножает твою русскую красоту! — с этими словами тетушка Жаклин взяла в руки серебряный подносик, подошла к Ольге и по очереди надела на нее все три предмета гарнитура. — Если будет угодно Господу, ты, может быть, родишь трех прелестных дочурок и тогда сможешь подарить им эти три предмета со словами «разъединяю, чтобы соединить»…
Теперь уже в глазах Ольги заблестели слезы. Она была до глубины души тронута словами тетушки Жаклин.
— Спасибо! Спасибо вам! — воскликнула она и, порывисто обняв Жаклин, спрятала лицо в ее душистом плече.
— Ну что же, пьем за Олью! — подхватила Эдит, понимая, что если немедленно не разрядить ситуацию, то обе представительницы славного рода Тибо зальются слезами. — За то, чтобы у нее непременно родились три дочки!
— А я готов ей в этом помочь… — громко объявил Мишель и, подойдя к сверкающей бриллиантами Ольге, галантно поцеловал ей руку.
— Тогда за молодых! — сказала тетушка Жаклин так, словно давно ждала этого момента. — И ловлю тебя на слове, милый мой Мишель!
Эпилог
Ольга сидела на широкой веранде загородного дома и задумчиво курила. Со второго этажа ей было видно, как во дворе играют с надувным автомобилем дети. Мишель вот-вот должен был вернуться из теннисного клуба — своего увлечения он не бросил.
Она торопливо обдумывала, чем будет заниматься завтра: с утра ей предстояло посещение салона, потом урок старинного танца (это была вторая после школы верховой езды причуда Мишеля — обучить Ольгу танцам), потом три часа в университете (Ольга преподавала там практику русского языка), а затем уже — обед дома или в городе, но обязательно вместе с Мишелем. Это у них стало традицией — встречаться за обедом, какие бы дела ни ждали каждого из них.
Ольга и Мишель поженились в тот же год, когда восторженная тетушка Жаклин вручила Ольге бриллиантовый гарнитур. Мадемуазель Надин оказалась права: Ольга не вернулась в Россию. Она дала себе слово, что теперь поедет туда только вместе с Мишелем.
Ее приняли в Сорбонну, и через три года она ее закончила. Мишель после окончания Политехнической школы устроился работать в японскую фирму, выпускающую бытовую технику. Вскоре у них с Ольгой одна за другой родились дети — три девочки с разницей в два года.
Ольга оказалась прекрасной матерью — ей было легко рожать, легко кормить и нянчить детей. «Ты рожаешь, как кошка, — шутила Эдит, которую у Ольги даже в мыслях не получалось называть свекровью. — На редкость сильная конституция — и это при такой-то худобе…» Ольга в ответ только смеялась. Она собиралась даже завести четвертого — ей очень хотелось сына. Его она собиралась назвать в честь своего отца Николаем.
Всех троих дочерей им «рассчитали» по специальной методике — они старались угодить старушке Жаклин, чтобы снова разделить заветный гарнитур на три части (кстати сказать, тетушка не забывала их и всегда под Рождество засыпала подарками). Мишель настоял, чтобы хотя бы одна из дочерей носила исконно русское имя. Старшую назвали Мадлен — в честь далекой французской родственницы, среднюю — Вера, а младшую Ольга назвала Надин.
Милая мадемуазель Надин… Ольга часто и с удовольствием вспоминала, как в один прекрасный день после длительной переписки Надин все-таки приехала к ней в Париж и имела счастье полюбоваться на свою маленькую тезку. Сама она жила теперь в Америке и была очень довольна своей жизнью. Ее сын — ученый-физик — получил выгодный контракт, и Надин переехала жить к нему. Воспитывала внуков, преподавала русский и французский. Почти с детским восторгом рассказывала Ольге, что живет с семьей сына в двухэтажном особняке и каждый день купается во дворе в собственном бассейне… Она почти не изменилась, только теперь постоянно красила волосы, причем в самые яркие цвета.
Ольгу она нашла похорошевшей и нисколько не испорченной материнством. «Была мадонна — и осталась мадонна, — похвалила ее она. — Да еще и дочкам породу передала…»
Что и говорить, девочки у Ольги получились все как на подбор хорошенькие, хотя и совершенно разные. Мадлен была похожа на папу — черненькая и зеленоглазая. Вера унаследовала черты и темперамент французского дедушки Жюльена — шустрая, светленькая и с хитрыми голубыми глазами. А младшая — ей исполнилось всего полтора года — была похожа на Ольгу. Вернее, черты лица у нее были еще детские и поэтому нечеткие, но зато глаза — огромные и черные — уже в младенчестве вспыхивали тем самым неукротимым огнем, что и у матери. «Эта будет такая же, — сказала про нее мадемуазель Надин, — в тихом омуте…»
В первый же день ее приезда был устроен «вечер воспоминаний». Ольга с жадностью расспрашивала мадемуазель Надин о сокурсниках — Савельеве, Натали, Леночке — Хлеб Профессии…
— Ну что? Васенька, как перевелся в Питер — так и пропал… Наталья, я слышала, устроилась в Москве. Вышла замуж за какого-то старичка. Работает в большой гостинице, детей у нее нет. Лена Завозина осталась работать на кафедре. Студенты так и зовут ее — Хлеб Профессии, — улыбнулась Надин.
— А еще про кого-нибудь знаете? — жадно спрашивала Ольга, которая, хоть и не хотела себе признаваться, но все же скучала по тем людям и особенно по тому времени.
— Ну про кого тебе… декан наш на пенсию ушел, теперь Бологов главный. Кстати, они все-таки поженились.
— С Еленой? — Ольга впервые почувствовала, что испытывает наслаждение от перемывания косточек другим.
— Угу… И она, говорят, теперь ему с кем-то изменяет.
— Ну, это неудивительно… А вы… А вы случайно Мишу Левина не знаете? — неожиданно для самой себя вдруг спросила Ольга. — У него еще отец на химбиофаке работал.
— Нет, не знаю… Такого не знаю… — ответила Надин, и Ольга почувствовала, как где-то в глубине ее души шевельнулась тоска. Как он там? Что с ним? За эти долгие годы она уже давно успела его простить, и теперь он стал просто частичкой мира, по которому она скучала.
— А как там наш Ильич? — спросила она. — Все так же собирает со студентов милостыню?
Надин сначала не поняла, а потом расхохоталась.
— Снесли нашего Ильича. Теперь фонтан там — но в него студенты тоже деньги бросают…
Тогда они проговорили с любимой учительницей до четырех утра. Мишель оставил их вдвоем и ушел спать. Но потом мадемуазель Надин уехала, и Ольга снова влилась в мерный поток парижской жизни. О жизни в России она узнавала из газет и редких писем, которыми они обменивались с матерью. И лишь иногда ее мучили грезы и приступы ностальгии по родине. В этих грезах мама была молодая и держала за руку папу, а Капуля красила губы вишневой помадой и, взяв корзинку, уходила на рынок…