Мэйдлин Брент - Тибетское пророчество

– Кто, дорогая?

– Мистер. Я… я забыла, как его имя. Джентльмен, который меня сюда привез.

– А, молодой капитан. Нет, Джейн, он уехал три дня назад. Ему было приказано прибыть с рапортом в Калькутту, и он уехал на поезде. Вместе со своим красивым конем, которого повез в специальном вагоне для лошадей.

Я знала, что он исчезнет, вернется в свой мир, и я никогда больше его не увижу. И все-таки, когда я это услышала, ощущение было такое, что мне нанесли неожиданный удар. При мысли, что теперь я действительно осталась одна, я сжалась и запаниковала. Рот искривился от неудержимого желания зарыдать. Я перевернулась лицом к стене, потянувшись руками к горлу, чтобы сжать внезапно образовавшийся в нем огромный комок, и тут мои пальцы коснулись какого-то предмета под рубашкой, чего-то маленького и круглого. Боясь поверить в чудо, я схватила тоненькую цепочку, оказавшуюся у меня на шее, и вытащила его наружу. Перед глазами был медальон с выложенной золотом звездой.

Перевернув его, я замутненным взглядом уставилась на тоненькие завитки букв. В голову пришла одна мысль, и я прошептала:

– Сестра… простите меня, но… не умеете ли вы случайно читать на хинди?

– Я – нет, дорогая, – весело сказала она, – но сестра Мария умеет. С помощью лупы она прочла надпись на медальоне, который оставил вам капитан, если вас интересует именно это.

– И вы знаете, что там говорится, мисс, в смысле, сестра?

– Да, сестра Мария записала, – она перевернула маленькую дощечку, которую держала в руках, и посмотрела на прикрепленную сзади бумажку. – На хинди это, вероятно, более поэтично, но смысл примерно такой:

Спрятав лицо в подушку, я больше не удерживала слез. В сердце была боль, но одновременно и радость, ибо в руке у меня был зажат медальон, говоривший, что я – его друг. Он дал его мне… именно мне, чтобы я его помнила.

И пока я буду его помнить, я никогда не буду совсем одна.

Я впервые увидела Англию три месяца спустя. Сначала передо мной возник остров Уайт, а еще через час наш корабль, пройдя широкую полосу воды, причалил под мелким моросящим дождем в Саусхэмптоне.

Я больше не называла эту страну «Ханглией», потому что заметила, что другие люди не прибавляют для ударения «х», как это делал Сембур. В сущности, я вообще не разговаривала, храня молчание уже почти восемь недель. Все вокруг считали, что это из-за испорченности, что моя неблагодарность совершенно позорна, но они ошибались. Когда я оставалась одна, то разговаривала сама с собой, но стоило мне попытаться сказать что-нибудь другому человеку, как горло и язык, казалось, цепенели.

Мне все время было страшно. В "Историях про Джессику" я немного читала о мире, лежащем за пределами Смон Тьанга, да и Сембур за долгие годы рассказывал мне массу удивительных вещей. Но одно дело – слушать про большой поезд из железа, про огромный корабль, про город, в котором люди копошатся, как муравьи, про море, простирающееся до самого горизонта, а другое дело – видеть все это воочию. Я была испугана так же, как был бы испуган ребенок из Англии, оказавшись в караване из яков и пони, путешествующем по земле Бод.

В пути я находилась на попечении мисс Фут, которая была в Индии гувернанткой, а сейчас возвращалась домой. Благотворительный фонд армии заплатил ей небольшую сумму, чтобы она доставила меня в Лондон, где мне нашли место в сиротским приюте, называвшемся Дом Аделаиды Крокер для девочек-сирот. Он был основан более пятидесяти лет назад леди, которую звали мисс Аделаида Крокер.

Мисс Фут была тощей леди с седыми волосами и крючковатым носом. Мы ненавидели друг друга. Я боялась пошевельнуть пальцем, потому что знала, что сделаю это неправильно. По мнению мисс Фут, я скверно ходила, скверно стояла, скверно сидела, у меня были скверные манеры, скверный нрав и скверное воспитание. Я ненавидела ее потому, что помнила, как Сембур беспокоился о том, чтобы дать мне хорошее воспитание, и воспринимала все ее слова как оскорбление его памяти. Многое во мне вызывало отвращение мисс Фут, однако больше всего ее возмущало то, что я – полукровка. Я полагала, это означало, что я наполовину индианка и наполовину англичанка, но не могла уразуметь, почему она считает это таким ужасным грехом.

Поскольку я словно онемела, она считала, по-видимому, что я также ничего не слышу и не чувствую, и, когда я находилась рядом с нею, говорила обо мне так, будто меня там не было.

– Мы все должны нести свой крест, миссис Стоддарт, но Джейн – тяжкое бремя для меня. Я надеялась провести это путешествие в мире и спокойствии, но… не скрещивай ноги, Джейн!.. о покое нет и речи, уверяю вас. Да, конечно, этот ребенок – полукровка. Ее отец был простым солдатом, который женился в Джаханпуре на индианке, потом совершил какое-то чудовищное преступление и убежал с ребенком в Тибет… не держи так голову, Джейн!.. прошу прощения, миссис Стоддарт. О да, она вполне может говорить. В тот день, когда я встретилась с ней в Горакхпуре, она очень даже бойко разговаривала, правда, как уличная торговка, миссис Стоддарт, ну просто на вульгарнейшем языке. Я была совершенно изумлена тем, что армейские власти решили отправить полуиндианку в Англию, но, видимо, некто, пользующийся влиянием, употребил его и заплатил за ее билет… держи колени вместе, Джейн!

Я свела колени, положила на них руки и сидела совершенно прямо в надежде избежать дальнейших претензий. Если кто-то заплатил за билет, чтобы я непременно попала в Англию, это мог быть только Мистер. Он сдержал обещание, которое дал Сембуру, когда тот умирал ночью в пещере, обещание, что он сделает все возможное для того, чтобы меня отправили в Англию.

Серым январским днем я навсегда простилась с мисс Фут и была принята в Дом Аделаиды Крокер для девочек-сирот, находившийся в части Лондона, которая называлась Бермондсей. Там мне предстояло провести два с половиной года. После того, как я привыкла, эти годы были довольно неплохими.

В день прибытия, как только мисс Фут сдала меня в приют, ко мне вернулась способность говорить. Это было огромным облегчением и помогло мне в первые недели, когда другие девочки смотрели на меня недоверчиво и казались враждебно настроенными. Но впоследствии я узнала, что они всегда вели себя так с новыми девочками, которых еще не знали достаточно хорошо. В сущности, я сама вела себя потом точно так же.

Девочек от пяти до четырнадцати лет было, наверное, около семидесяти. Директором была мисс Кэллендер, которая внешне напоминала мисс Фут, но была совершенно другим человеком. У нее было две помощницы, одну из которых любили, а вторую боялись.

Сумма, которая по завещанию Аделаиды Крокер ежегодно перечислялась сиротскому приюту, почти полностью использовалась мисс Кэллендер на питание, и поэтому кормили нас хорошо, хотя и простой пищей. Но на одежду мисс Кэллендер деньги жалела, поэтому одеты мы были ужасно. Мы носили нечто очень странное, хотя и называвшееся платьями, юбками и нижним бельем. Наши вещи изготовлялись старшими девочками из старья, которое тюками присылалось людьми, обозначавшимися как «прихожане». Получаемое от прихожан латалось, красилось, перелицовывалось, передавалось от старших девочек младшим, снова переделывалось – и так до тех пор, пока вконец не расползалось. Старые шерстяные вещи, присылаемые прихожанами, стирались, распускались, а потом перевязывались на спицах или крючком и превращались в митенки или шали, которые мы носили зимой.

Мы донашивали обувь, которую отдавала нам Школа для молодых леди. Доуч, мрачный, ненавидевший всех нас дворник, который был мастером на все руки, без конца ее чинил. У ботинок срезались мысы, чтобы их могли носить девочки с различным размером ног. Большая часть расходов на одежду, вызывавших крайнее неудовольствие мисс Кэллендер, была связана с чулками и нижним бельем. Чулки у нас были из толстой гребенной шерсти, сорочки – из толстой фланели, а панталоны – из ужасно жесткого небеленого миткаля.

Некоторые девочки в приюте были очень робкими созданиями, другие же, напротив, весьма отчаянными. Три из них, когда я приехала, успели побывать "на улице". Им не было еще и четырнадцати. В тот момент я еще не понимала, что означают слова "на улице", но спустя шесть месяцев, проведенных в обществе приютских девочек, я знала об ужасной жизни лондонской бедноты практически все.