Хезер Димитриос - Токсичный роман

– Заставляет меня хотеть спать, – говорит папа.

Ты действительно имел это в виду, когда сказал, что больше не любишь Саммер, что ты даже не уверен, были ли эти чувства настоящими, истинной любовью? Потому что…

– Эй! – кричит папа.

– Прости, – говорю я, – что?

– Я сказал, что из-за чертовых лекарств мне хочется спать на чертовой работе, и я…

– Папа, – говорю я серьезно, – тебе нужно прекратить принимать эти лекарства. Или по крайней мере принимай их на ночь, чтобы ты мог поспать.

– Ну да, ну да. Возможно. Эй, твоя мама продолжает доставать меня по поводу алиментов. – Папа вот так делает – говорит обо всем подряд, когда мы общаемся. – Думаешь, ты сможешь спасти меня от нее?

Я уже привыкла к этому. Один родитель говорит это, другой говорит то. Однако должна отдать должное маме: она не оговаривает его и не пытается поставить меня между ними. Это благородно. И наверняка у нее уходит на это уйма самообладания. Интересно, это потому, что маленькая, очень хорошо спрятанная часть ее все еще любит его? Или ей просто жаль его. Они поженились, когда были так молоды, но только она научилась быть взрослой.

– Мы типа на мели, пап. Поэтому она спрашивает, – отвечаю я.

Уже не говоря о том, что отцу полагается поддерживать детей. Но этот корабль уплыл уже миллион лет назад.

– У тебя есть парень? – внезапно спрашивает он.

«Ты берешь меня за руку и поворачиваешь ее. Целуешь ладонь».

– Нет. Парня нет.

И это правда. Что парня нет. К сожалению.

– Позволь мне кое-что тебе сказать, дорогая. Все, что парень хочет от тебя, – это минет. Лучше, чем секс.

Желудок сводит. Зачем он мне это говорит? Это отвратительно.

– Пап…

Он смеется:

– Я серьезно!

Какого черта он хочет?

– Пап! Фу-у, прекрати.

– Тебе нужно знать о таких вещах. Всех мальчиков интересуют сиськи и секс.

– Нет. Не всех.

Я думаю о том, как ты сидишь за кулисами со своим черным блокнотом и пишешь песни, твои губы слегка шевелятся. Или как ты даешь мне один из наушников, чтобы мы могли послушать песню вместе. То, как ты коверкаешь движения в спектакле, чтобы всех рассмешить, твой перфекционизм, когда дело касается музыки.

– Да, это так, милая. Спроси их. Сиськи и секс, весь день, каждый день.

– Папа. Серьезно, я не хочу говорить об этом. Это вообще-то совершенно неприлично, нет?

Он просто смеется.

У меня четыре ярких воспоминания об отце, и вот они.

Когда я была маленькой девочкой, лет семи, я осталась у него на выходные. Он тогда жил в Сан-Диего возле базы морских пехотинцев. Мы пошли на пляж и провели там целый день, потому что пляж – рай для моего отца. Я отлично провела время. Но когда мы добрались домой, я поняла, что у меня болит все тело. Моя бледная кожа вся стала ярко-красной. В некоторых местах образовались волдыри. Я проплакала всю ночь. Папа забыл взять солнцезащитный крем, но не сумку-холодильник, полный пива.

Когда я была в шестом классе, папа снова отправился в Афганистан. Прежде чем он уехал, мне удалось повидать его в комнате, полной пехотинцев, и все они встали и салютовали ему. Гордость наполнила мою грудь. Потом мы ели мороженое – мятное с шоколадными крошками.

Помню, как позже в тот день мама притащила меня на площадку, где стояли ряды мужчин. «Где деньги? – кричала она. – Ты не можешь просто уехать и не оставить девочкам ничего». Это было в пустыне в 29 Палмс. Там становится холодно по ночам, и можно увидеть тысячи звезд в небе. В песке прячутся змеи. Если ты недостаточно осторожен, их зубы вопьются в твою кожу, быстрые как молнии.

Мое самое последнее воспоминание об отце – когда я пошла навестить его летом, будучи в средней школе, между седьмым классом и восьмым. Он уже много выпил, и мы сидели в гостиной его холостяцкого жилища. Он сидел в пляжном кресле, потому что только это мог себе позволить. «Я убивал людей – плохих парней. Они расставляли бомбы рядом с дорогой, убивая наших ребят направо и налево, терзая нас, – говорил он со стеклянными глазами, его взгляд был направлен на людей и места, которых я не видела. – Я видел, как погибали многие мои друзья. Их просто… больше нет».

Мама заходит на кухню, и я прикрываю рукой трубку.

– Это папа, – говорю, а глазами умоляю ее помочь мне освободиться. Она вздыхает и протягивает руку к телефону, а я передаю его, пока папа на середине словоизлияния (теперь насчет политики), бегу на задний двор и нахожу укромный уголок, чтобы поплакать.

Традиция.

Мне так хочется позвонить тебе, рассказать об Интерлокене и папе. Мне хочется услышать, как твой голос говорит мне, что все будет хорошо. Но оттолкнет ли тебя моя семейная ситуация? Заставит ли это тебя бежать от меня? Я знаю, что моя семья ненормальная. Мы просто конченые. Уверена, есть много не конченых девушек, которые могли бы осчастливить тебя.

Я сижу на лужайке и выдергиваю травинки, погрузившись в размышления. Мой мозг играет в классики, перепрыгивая от тебя к папе и обратно. Вместо намеченной поездки я думаю о том, как ты подходишь ко мне сзади в школьных коридорах и обвиваешь своими руками. Я думаю о том, как ты держишь меня за руку за кулисами, тайно, чтобы никто не видел. Ты принадлежишь к миру, так отличающемуся от моего дома. Месту, где меня видят, где существует нежность. Где сердца бьются в унисон.

Я рискую и звоню тебе. Ты отвечаешь после первого же гудка.

– Как поживает моя самая любимая девочка в мире? – спрашиваешь ты.

– Ого, – говорю я, – мой статус серьезно поднялся с прошлого разговора.

– С прошлого разговора? Не-а. Ты уже давно моя самая любимая девочка.

– Вот так, да? – спрашиваю я.

– Да, так.

Я начинаю плакать. Я не могу сдерживать всхлипы. Ты спрашиваешь, что не так, и, когда я все тебе рассказываю – о папе и Интерлокене и как все хреново, – ты сразу же хочешь приехать ко мне. Но не можешь.

– Сегодня будний день, – говорю я. – У моей мамы есть это правило…

– Что за ерунда с этими правилами? – рычишь ты.

Раз ты не можешь приехать, то выбираешь лучшую альтернативу. Ты хватаешь гитару и поешь мне «Somewhere over the Rainbow», добавляя в нее собственный ангст в стиле Курта Кобейна. Я не могу до конца поверить, что Гэвин Дэвис поет мне серенады по телефону. Что ты расстроен, что мы не можем увидеться. Что я твоя самая любимая девочка в мире.

– Чувствуешь себя получше? – спрашиваешь ты, допев песню.

– Все отлично. Прекрасно. Ты удивительный.

Ты тихо смеешься:

– Ты вытаскиваешь это на свет из меня. Ты выносишь на свет все лучшее во мне. – Ты делаешь паузу. – Я хочу, чтобы мы были вместе, ты же это знаешь, не так ли?

Внутри меня фейерверки. Я сильнее прижимаю трубку к уху, словно это каким-то образом приблизит тебя.

– Правда? – выдыхаю я.

– Да, черт возьми, да, – говоришь ты. – Я просто не хочу двигаться слишком быстро и все испортить, понимаешь?

– Да, – говорю я тихо, – понимаю.

Мы болтаем еще час, пока я сижу на заднем дворе, свернувшись на лесенке Сэма. Ты рассказываешь мне глупые шутки и секреты, и все несчастье во мне, кажется, уплывает, словно звук твоего голоса обладает силой прогонять плохое.

Мы заканчиваем говорить, когда мама зовет меня в дом, но прямо перед тем, как я собираюсь улечься в постель, ты перезваниваешь.

– Я тебя знаю, – говоришь ты. – Сейчас будешь лежать в постели и думать об Интерлокене всю ночь. Да?

Я нехотя соглашаюсь, что ты прав.

– Не в мое дежурство, – говоришь ты. Я слышу, как ты проводишь рукой по струнам.

Моя жизнь превратилась в сказку. Злой отчим, тайный принц.

Я держу телефон у уха и слушаю, как ты играешь песню за песней, пока не засыпаю под звук твоего голоса, под слова, которые говорят все то, что ты пока не можешь мне сказать.

Две недели спустя происходит вот что.

Раздается стук в окно моей спальни, и я просыпаюсь в испуге. Но это ты. Ты показываешь в сторону раздвижной стеклянной двери. Сейчас три утра. На мне лишь крошечные шорты и хлопковая майка. Никакого бюстгальтера. Мне нужно бы одеться поприличнее, но я этого не делаю.

Прислушиваюсь, не проснулась ли мама. И Великан. Но они спокойно спят. Дверь тихо открывается, и твои глаза поднимаются от моих ступней к коленям, бедрам, к месту, где мои соски прижаты к тонкой хлопковой майке. Ты прислоняешься к дверному косяку.