Август Стриндберг - Том 3. Повести и драмы

Она прямо ликовала, и мы расстались наилучшими друзьями, словно уже давно-давно знали друг друга.

На следующий день еще больше математики. Мы за ней просидели до ужина. Гурли приходила и уходила, кивала нам головой, а вечером я опять провожал Оттилию домой. На набережной я встретил капитана Берна и пошел с ним в Grand-Hôtel, чтобы выпить стакан пунша. Домой вернулся только в час. Гурли еще не ложилась.

— Где ты пропадал так долго, Вильгельм, — спросила она. Точно чёрт меня толкнул — я ответил:

— Мы так долго болтали, Оттилия и я, что забыли о времени — оно летело так скоро, скажу я тебе!

— Я собственно не нахожу приличным проводить ночи с молодой девушкой, — сказала она.

Я смутился и сказал, что когда имеют многое сказать друг другу, то легко забывают, что прилично и что нет.

— О чём вы говорили? — спросила Гурли и сделала свою гримаску.

Я не сумел сразу найтись.

— Это прекрасно, мой милый, — прервала его старая дама, — ну, дальше, дальше!

На третий день Гурли взяла свою работу и сидела у нас до конца математических занятий. Ужин не был таким веселым, как тогда, но зато еще более астрономическим. Напоследок я помогал этому старому ящику надевать калоши, и это произвело сильно впечатление на Гурли, которая только подставила щеку, когда Оттилия потянулась к ней с поцелуем.

Нежное рукопожатие дорогой и разговор о сродстве душ и родине звезд и душ.

Затем я пил опять пунш в Grand-Hôtel'е и вернулся домой в два часа. Гурли еще не спала, я это хорошо видел, но я прямо прошел в свою спальню — я живу теперь холостяком, как ты знаешь, и Гурли стыдилась войти ко мне, чтобы спросить. На следующий день — опять астрономия. Гурли заявила, что ей бы очень хотелось быть при этом, но Оттилия сказала, что мы уже много прошли — она хотела сначала дать Гурли основные понятия. Гурли обиделась и ушла. За ужином много черри. После ужина я схватил Оттилию за талию и поцеловал. Гурли побледнела. При надевании калош я ее неожиданно тихонько ущипнул… гм… гм…

— Не стесняйся, мой милый Вильм, — сказала теща, — я ведь старая женщина.

— Гм!.. за икру, впрочем вовсе не такую уж противную, правда, вовсе не дурную, гм!..

Но когда я хотел надевать пальто, я увидел, что Линя стоит здесь одетая, чтобы проводить барышню: Гурли находит для меня извинение, я в прошлый вечер простудился и не должен был выходить в свежий вечер. Оттилия смотрела разъяренной и не поцеловалась с Гурли.

На следующий день я должен был показать Оттилии в школе астрономические инструменты и объяснить их употребление. Она пришла, но казалась уязвленной, заговорила о Гурли, которая была недружелюбна с ней, и она не могла понять причины этому. Когда я пришел к обеду домой, я нашел Гурли совсем переменившейся, холодной и молчаливой как рыба. Она страдала, я это видел, нужно было разрубить только узел.

— Что у тебя вышло с Оттилией? Она была такая раздосадованная? — спросил я.

— Что у нас вышло? Я ей сказала, что она кокетка — вот что у нас вышло!

— Как ты это могла сказать! — воскликнул я. — Уж не ревнуешь ли ты?

— Я? ревную ее?

— Да, меня это тоже удивляет, такой интеллигентной умной девушке никогда не придет в голову допустить до себя мужа другой!

— Нет (наконец-то наступило!), но мужу другой может понравиться подойти к такой девушке! Ха-ха-ха-ха!

Теперь готово.

Я защищаю Оттилию до тех пор, пока Гурли не приходит в совершенное бешенство. В этот день Оттилия не пришла. Она написала ядовитое письмо и извинилась, что не может быть, — она заметила, что лишняя здесь. Я протестовал и сделал вид, что хочу идти за Оттилией, но тут Гурли вышла совершенно из себя! Она знала, что я влюбился в Оттилию, и она, Гурли, для меня больше не существовала, она была недостаточно понятлива, ни на что не годилась, не могла постичь математику… ха-ха-ха-ха!

Да, она не могла ее постичь, это я видел ясно! Я заказал сани, и мы поехали в Лидинаодро. Там пили глинтвейн и ели прекрасный завтрак — было так, как на свадьбе, — и затем мы поехали домой.

— А затем? — спросила старуха и взглянула через очки.

— Затем? Гм!.. Да простит мне Бог мои грехи — я ее провел, прямо провел, перед Богом и моей совестью! Что ты на это скажешь, мамаша?

— Ты очень хорошо сделал! А теперь?

— А теперь всё прекрасно — all right — мы говорили о воспитании детей, об освобождении женщины, о всяких глупостях, о романтике и т. д., но мы говорили вдвоем, и так понимаешь друг друга лучше всего, не правда ли?

— Конечно, сердце мое. Ну, теперь и я к вам приду и посмотрю на вас.

— Сделай это, мамочка, ты должна опять увидеть, как танцуют куклы и поют и щебечут жаворонки и как весело и хорошо у нас, потому что никто не ждет «чуда», которое существует лишь в книгах, не правда ли? Ты там увидишь настоящий кукольный дом, я тебя уверяю.

Его отец умер рано, и он рос под надзором матери, двух сестер и множества теток. Брата у него не было. Они жили в своем имении в глуши Зодерманланда; и кругом не было соседей, с которыми можно было бы вести знакомство. Когда ему минуло шесть лет, ему и сестрам наняли гувернантку, и в это же время в дом была взята маленькая кузина.

Он спал в одной комнате с сестрами, играл в их игрушки, купался с ними вместе, и никому не приходило в голову, что он был другого пола, чем девочки.

Старшие сестры тоже скоро наложили на него руку, сделавшись его наставницами и тиранками.

Он был крепким мальчиком, но, будучи постоянно окружен чрезмерной нежностью, он, сделался со временем изнеженным и беспомощным.

Однажды он сделал попытку поиграть с деревенскими детьми. Они отправились в лес, где лазили по деревьям, доставали гнезда, бросали камнями в белок. Фритиоф был счастлив, как выпущенный на волю пленник, и остался с ними дольше обеда. Мальчики собирали голубику и купались в озере — это был первый счастливый день в жизни Фритиофа.

Когда под вечер он вернулся домой, весь дом был в смятении. Мать чувствовала себя несчастной и огорченной и не скрывала своей радости снова его увидеть. Тетка Агата, старая дева, которая собственно командовала всем домом, напротив, была в ярости. Такое преступление должно было быть наказано. Фритиоф не понимал, в чём собственно было преступление, но тетка настаивала на своем; непослушание есть преступление. Фритиоф говорил, что ему никогда не запрещали играть с деревенскими детьми. Не запрещали, так как ничего подобного никому и в голову не приходило. И тетка настояла на своем и на глазах матери потащила его в свою комнату, чтобы там выпороть. Ему было уже восемь лет, и он был сильный, рослый мальчик.

Когда тетка стала расстегивать его штаны, у него выступил пот, дыхание оперлось в горле, и его маленькое сердечко заколотилось. Он не кричал, но смотрел на старую деву возмущенными глазами, а она просила его почти льстивым голосом быть послушным и не сопротивляться. Когда она обнажила его маленькое тельце, его охватило такое чувство стыда и раздражения, что он вскочил и начал всё колотить вокруг себя. Что-то нечистое, что-то неизъяснимо отвратительное, казалось ему, исходило от старой девы, против чего возмущалось его чувство стыда. Но тетка впала в настоящее бешенство, бросилась на него, толкнула его на стул, сорвала рубашку и стала бить. Сначала он кричал от ярости, так как не чувствовал боли, судорожно колотил ногами, чтобы высвободиться, а потом вдруг совершенно затих.

И когда старуха остановилась, он оставался лежать.

— Встань, — сказала она усталым, срывающимся голосом.

Он вскочил и посмотрел на нее. Половина её лица была бледной, другая красная, глаза мрачно блестели и она дрожала всем телом. Мальчик смотрел на нее, как смотрят на злое животное, и с язвительной усмешкою, как бы чувствуя себя выше её благодаря презрению, которое она ему внушала, бросил он ей слово «дьявол», которое только что узнал от деревенских детей. Потом сгреб свои вещи и побежал к матери, которая, плача, сидела в столовой. Он хотел ей пожаловаться, но она не отважилась его утешать; тогда он побежал в кухню, где служанки накормили его изюмом из овощного планчика.

С этого дня он не спал в одной комнате с сестрами, а был переведен в спальню матери. Это ему показалось очень скучным и неприятным, и, когда мать, движимая своею нежностью к нему, подходила к его постели по нескольку раз в ночь, чтобы поправить одеяло и подушки, она мешала ему спать, и на её вопросы, хорошо ли ему, он отвечал с досадой. Выходить из дома он должен был всегда тщательно укутанным; у него было так много теплых платков и галстуков, что даже трудно было выбирать. Если же ему удавалось ускользнуть незамеченным, то всегда сзади открывалось окно, и ему кричали, что он должен воротиться и надеть еще что-нибудь. Игры с сестрами ему начали надоедать. Бросание мячика из перьев было уже не для его сильных рук, которым хотелось бросать камни. Игра в несчастный крокет, которая не давала ему ни физического ни умственного удовлетворения, его ужасно раздражала.