Бертрис Смолл - Царица Пальмиры

Ночь была черная и жаркая. Даже самый легчайший ветерок не шевелил листья великолепных высоких финиковых пальм. Небо цвета оникса было усыпано звездами, сверкавшими подобно бриллиантам. Вокруг стояла тишина, словно сама земля в нерешительности чего-то ждала. В предместье великого города-оазиса Пальмиры1 стоял на отшибе дом известного военачальника племени бедави, Забаая бен Селима. Там, внутри, мучилась в родах женщина, пытаясь произвести на свет ребенка.

Ее стройное белое тело, мокрое от пота из-за огромных усилий и непереносимой летней жары, напряглось в родовых муках. Она переносила мучения молча и не кричала. Ведь кричать, по ее мнению, значило бы проявить слабость характера, а ведь она покорила Забаая вовсе не слабостью.

В полубредовом состоянии она вспомнила тот день, когда впервые увидела его. В тот раз он приехал в дом ее отца в Александрии и по ошибке забрел в сад на женской половине дворца. Их взгляды встретились, и ее прелестные серо-голубые глаза широко раскрылись под неистовым взором его черных глаз. Ее нежные розовые губы чуть приоткрылись от неожиданности, а юная грудь, вздымавшаяся от нахлынувших на нее чувств, о существовании которых она прежде и не подозревала, возбуждала его страсть. Ни слова не было сказано между ними. Он даже не спросил, как ее зовут. Он стал действовать: нашел выход из сада, разыскал ее отца и попросил ее руки. Это было величайшей дерзостью с его стороны, ведь ее отец — не только один из богатейших людей Александрии, но и прямой потомок последней великой царицы Египта, Клеопатры.

Симон Тит в свойственной римлянам манере дал своей дочери свободу выбора. Он спросил, чего она желает. А она желала Забаая бен Селима, этого человека из пустыни, с его ястребиным лицом и пронзительными черными глазами, который за один лишь миг пленил ее душу. Ну и пусть он старше ее на двадцать два года, пусть у него есть уже законная жена и несколько наложниц. Ей нет дела до того, что ребенок, которого она подарит ему, будет занимать менее важное положение по линии наследства. Ничто не имело для нее значения, кроме любви к этому удивительному человеку. Поэтому Симон Тит нехотя дал свое согласие.

Через месяц они поженились, и она покинула александрийский дом своего отца с его утонченным комфортом, чтобы вести жизнь, которая вынуждала ее первую половину года скитаться по сирийским пустыням, а следующую половину отдыхать в прекрасной Пальмире. Таков обычай бедави — проводить жаркое лето в Пальмире. Частью приданого стал изящный дом с садом на окраине города.

Ужасающая боль, никогда ранее не испытываемая, пронзила все тело, и она прикусила губу. Скоро все кончится, ее дитя наконец появится на свет.

Старшая жена Забаая, Тамар, велела ей тужиться, и она так и делала.

— Тужься, Ирис! Тужься, тужься! — подбадривала ее Тамар.

— А-и-и-и-й-и-й! — в один голос крикнули остальные женщины, когда ребенок показался между ног матери.

— Тужься!

— А я что делаю? — огрызнулась на старшую жену Ирис.

— Тогда тужься сильнее! — не давала ей снисхождения Тамар. — Ведь ребенок вышел только наполовину. Ирис. Ты снова должна поднатужиться.

Скрипя зубами. Ирис стала неистово тужиться и вдруг почувствовала, как что-то влажное и теплое выскальзывает из ее тела, словно опустошая его, и боль каким-то сверхъестественным образом начинает утихать.

Тамар подхватила ребенка и, подняв его, объявила:

— Это девочка!

Потом передала малышку другой женщине и толкнула Ирис обратно на родильный стул.

— Должен выйти послед. Только тогда все закончится. Поднатужься еще один раз — и он выйдет.

— Я хочу видеть свою дочь!

— Пусть сначала Ребекка обмоет ее. Ты, как всегда, слишком нетерпелива, — бранила ее Тамар.

В то же время Тамар понимала, что чувствует мать в первый раз — и не только в первый раз, но и всегда.

Через несколько минут Ирис обтерли губкой, смоченной прохладной розовой водой, и надели на нее простую белую ночную рубашку. Малышку, которая громко закричала сразу после рождения, аккуратно запеленали и вручили матери.

Тамар взглянула на одну из женщин и резко скомандовала:

— Приведите моего господина Забаая!

Ей повиновались, как главной жене, и относились к ней со страхом и почтением. Именно ее сын, Акбар, должен в будущем принять на себя руководство всем племенем.

Глядя сверху вниз на Ирис, Тамар думала о том, как она прекрасна со своей молочно-белой кожей, светло-пепельными волосами и серо-голубыми глазами! Она так не похожа на других! Эту женщину, Забаай не только любил, он, кроме того, мог подолгу разговаривать с ней.

Забаай вошел в комнату. Это был мужчина среднего роста и крепкого телосложения. Темные яркие глаза, черные волосы и бороду еще не тронула седина, несмотря на то что ему минуло уже сорок три года, прекрасное лицо с резкими чертами, будто высеченными из мрамора, с высокими скулами и ястребиным носом, губы полные и чувственные — Забаай был красивым мужчиной.

Его появление заставило всех женщин, кроме Тамар и Ирис, броситься на колени. Он взглянул на двух своих жен, и выражение его черных глаз смягчилось. Он любил их обеих — Тамар, спутницу своей молодости, и Ирис, утешение в старости. Другие женщины давали ему разнообразие и преходящие удовольствия, но этих двух он ценил.

— Боги осчастливили тебя дочерью, мой господин! — сказала Тамар.

— Дочерью? Он удивился, — Да, мой господин, дочерью!

Стоявшие на коленях женщины с лукавством посмотрели друг на друга, а те из них, что были злобны и ревнивы, с трудом сдерживались, чтобы не выдать свою радость. Они — матери сыновей, а единственное, на что способна эта александрийская сука, — всего лишь произвести на свет дочь! Они ожидали справедливого гнева своего господина и полагали, что он откажется от этого отродья и прикажет бросить ее на произвол судьбы.

Но на его лице появилась улыбка, и он расхохотался.

— Ирис! Ирис! — воскликнул он, и его глубокий голос потеплел, выражая одобрение. — Ты снова сделала то, чего от тебя не ожидали, и подарила дочь! Спасибо тебе, моя прекрасная жена!

Спасибо тебе!

Преклонившие колени женщины были ошеломлены. Ее похвалили за то, что она родила дочь! Но ведь все мужчины хотели иметь сыновей, и чем больше, тем лучше. И Забаай не исключение. Он гордился своими тридцатью пятью сыновьями, даже помнил имя и возраст каждого из них. Однако женщины все поняли: он так любит ее и поэтому готов простить ей все. Они смиренно вздохнули.

Ирис засмеялась, и ее тихий смех был полон озорного веселья.

— А разве я когда-нибудь делала то, чего от меня ждали, мой господин? — спросила она.

Его черные глаза смеялись ей в ответ. Бросив взгляд на остальных женщин, Забаай коротко приказал:

— Оставьте нас!

— Но только не Тамар, мой господин!

Ирис не хотела обижать Тамар, которая так добра к ней. Она не забывала: если Забаай умрет, то ее судьба и судьба ее дочери будут в руках старшего сына Тамар, Акбара.

Забаай наклонился, чтобы взглянуть на свою новорожденную дочь. Привыкший к крупным младенцам — мальчикам, он испытал нечто вроде благоговения при виде нежной крошечной девочки, отцом которой он был. Младенец спал, но изящные томные ресницы слегка трепетали на бледно-золотистой коже. Темные волосы девочки казались маленьким пучком пуха над ее красиво очерченной головой. Несмотря на дремоту, ее крошечные ручки двигались с трепетной неугомонностью, а тоненькие пальчики очаровывали его своими прозрачными миниатюрными ноготками. Он прекрасно знал, как нужно вести себя с сыном, но не знал наверняка, как следует обращаться с дочерью. Этот ребенок — единственный из всех его детей, рожденный от великой любви, которую он испытывал к его матери.

Подняв глаза, он заметил:

— Она очень маленькая! Ирис и Тамар рассмеялись.

— Девочки при рождении обычно бывают меньше мальчиков, мой господин, — сказала Тамар.

— Ох!

Он чувствовал, что ведет себя немного глупо, но ведь это его первая дочь!

— Где халдей? — спросил он, внезапно вспомнив о чем-то.

— Здесь, господин!

Из темного угла комнаты неожиданно появилась сгорбленная фигура старца с острыми глазками и длинной белой, как снег, бородой. Он был одет в темную, струящуюся мантию, украшенную звездами и лунами, вышитыми серебряной нитью. Старик низко поклонился, и у Ирис захватило дыхание. Ей показалось, что сидевший на его голове немного набок тюрбан вот-вот упадет прямо на подол ее рубашки. Но он так и не упал.