Мальчишка припустил по мостовой, вымощенной булыжниками. Он спешил наверстать упущенное время. Его задержал хаос, творившийся в городе. Александрию наводнили раненые и увечные солдаты пехоты Марка Антония. Мальчишка лавировал между ними, то проскальзывая около острия меча, то пригибаясь и увертываясь от разящего кулака. Он здесь родился и знал каждую тропку. Парнишка юркнул в неприметную дверцу в стене дома, стрелой промчался сквозь анфиладу помещений и выскочил из окна с обратной стороны. Он даже не забыл извиниться перед старухой, которую напугал своим вторжением. С разбегу перемахнув через подоконник, приземлился на мостовую и вприпрыжку помчался дальше. Он воображал себя полководцем наступающей армии или участником набега, штурмующим ворота заморского города.

За ним никто не гнался. Просто его наняли, чтобы он передал кое-кому пару слов. Заказчик особо подчеркнул, что платит за скорость.

Мальчишка покрепче сжал в кулаке небольшой кошелек, и его сердце преисполнилось гордости. Вторую половину награды он получит, когда передаст адресату послание. Как же ему повезло! Его схватили за плечо, когда он возвращался из предместья, куда улизнул без ведома матери проведать приятеля.

За городскими стенами в окрестностях ипподрома коротали время в своих палатках римляне. А в самой Александрии слонялись солдаты, которые еще сохраняли верность Антонию. Хмельные от горечи поражения, они лишь усиливали общую сутолоку.

Парнишка преодолел Еврейский квартал неподалеку от дворца Клеопатры. Он старался, чтобы его не затоптали, и весьма преуспел. Наконец он очутился в греческой части города. В Мусейоне[5] ученые корпели над свитками, несмотря на то что Александрия была готова сдаться. Один из них — тот, что учил детей царицы, стоял посреди двора и горячо спорил с товарищем. Оба раскраснелись и размахивали руками. Интересно, врачи тоже продолжали работать в зданиях Мусейона? Уже ходили леденящие душу слухи о вскрытии трупов. Тела без лишней огласки проносили внутрь потайными путями, но мостовые были запятнаны кровью. При такой мысли у мальчишки по спине пробежал восхитительный холодок.

Он пробирался сквозь рынок — сердце Александрии. Здесь кипела торговля, как будто и не сжималось кольцо осады. На войне всегда можно сделать деньги, а солдаты даже перед лицом поражения жаждали выпивки. Маленький гонец, не останавливаясь, пронесся мимо соблазнительных лотков, гадалок и продавцов игрушек, мимо торговцев калеными орехами и танцовщиц. Те притоптывали ногами и размахивали в воздухе разноцветными шарфами.

Однако перед дверями борделя любопытство взяло верх. Он просунул внутрь голову и вдохнул запах духов.

— Ты нам сейчас всех посетителей распугаешь, пострел.

Одна из куртизанок нахмурилась и, отвесив незваному гостю чувствительную оплеуху, выпроводила его прочь.

На острове Фарос неподалеку от побережья еще светил маяк. Мальчик с широкой ухмылкой окинул взглядом сложенный из белого известняка сияющий фасад александрийского чуда. Говорили, что маяк использует силу солнца. Вроде бы его луч можно направить прямо на вражеские корабли, пока они далеко в море. Тогда они сразу же воспламенятся. Интересно, почему такое оружие не направили на римский флот, чтобы уничтожить неприятеля? Наверное, силы были неравны.

В конце концов парнишка добрался до переулка в Старом городе, который привел его к заветной цели. Но тут же столкнулся с вооруженными легионерами. Они — единственные среди солдат — не были пьяны. А еще они не являлись египтянами, в отличие от остальных.

Дорогу мальчику заступил легионер со скрещенными на груди руками. Тот вскинул глаза, ловя взгляд римлянина.

— У меня важное послание, — выпалил он.

— Что еще за послание? — бросил солдат.

— Я не могу разговаривать ни с кем, кроме командующего, Марка Антония, — заявил мальчишка.

— Кто тебя послал? — вмешался другой воин.

— Я явился от имени царицы, — ответил гонец, в точности повторяя заученные фразы. — Я служу Клеопатре.

2

Двенадцатью часами ранее Марк Антоний оделил вином всех слуг и солдат. Затем сам поднял тост за отвагу. Он пожелал удачи решившим его покинуть и славной битвы соратникам, которые предпочли остаться для последнего сражения.

Когда танцовщицы принялись развлекать тех, кто получал по-военному большое жалованье, Антоний двинулся по улицам Александрии обратно во дворец. Он брел мимо стражей и рабов, унылых статуй былых правителей, завоевателей и полководцев. Затем прошел покои, где спали его дети, не ведающие о грядущем поражении. Антоний поглядел в лица близнецов и младшего сына. Старших уже отослали из города. Один — сын жены, а второй — его собственный… Что с ними будет? Думать об этом он не отваживался. Убивать царских отпрысков не в обычаях римлян — во всяком случае, до сих пор. Но война есть война. Прежде победителем бывал он. Странно… вдруг и он оказался завоеванным…

Клеопатра ожидала его в дверях опочивальни.

— Еще не конец, — произнесла она, выводя его из оцепенения. Он отогнал безрадостные мысли и заключил ее в объятия. Даже в самое мрачное время ее близость была наслаждением.

— Конец, — возразил он. — Почти.

Его ладони скользнули вниз по ее спине, погладили крутые бедра. Нахлынувшее горе было почти невыносимым. Если утром он не одержит победу, римляне — те самые, что недавно подчинялись ему, — вырвут ее у него. Он не сможет им помешать.

За плечами у Антония были три брака. Он полагал, что изведал любовь, но ошибался. Эта женщина стала для него всем. Его повелительница, его царица. Такова воля богов.

Антоний высвободил одну руку и провел пальцами по нежному горлу, затем по ключице. Клеопатра склонила голову набок и наблюдала, как он ласкает ее. Ее тело выносило троих детей ему и еще одного — Юлию Цезарю. Тем не менее в свои тридцать восемь лет она выглядела по-девичьи юной. Гладкая бронзовая кожа, готовые изогнуться в улыбке губы, темные глаза в обрамлении длинных ресниц. В их уголках начали намечаться морщинки. Но время красило ее еще больше. Более плавными стали очертания фигуры, хотя она оставалась по-прежнему стройной. И сейчас она прекрасна как никогда — даже в простом ночном одеянии, без привычной краски на лице и многочисленных перстней на пальцах. Он развязал узел, скреплявший ее одеяние на плечах, и оно упало к ее ногам.

Клеопатра подошла к окну и отдернула занавеси. Покои залил свет полной луны.

— Добрый знак, — прошептала она. — Мы выиграем войну.

Он взглянул на нее, обнаженную, в свете луны. Прямая спина, золотистая кожа, узел черных волос, закрепленный блестящими шпильками.

— Мы выиграем, — с неожиданной горячностью повторила она.

— Боюсь, мы уже проиграли, — возразил он.

— Но мне известно нечто такое, чего не знаешь ты, — заметила она.

— Хочешь сказать, у тебя в подвалах скрывается легион? — горько пошутил он.

Солдат не хватало с самого начала, но он все равно сражался.

— Боги на нашей стороне. Я чувствую. — Она решительно вздернула подбородок, потом вдруг высунулась из окна и проводила что-то пристальным взглядом.

Антоний приподнялся, но она стремительно обернулась и увлекла его прочь — обратно в постель.

— Все в порядке, — сказала она. — Город спит. Посмотри лучше на меня.

Он на миг задался вопросом, что она хочет от него скрыть. Однако она принялась ласкать и целовать его, убеждая, что вдвоем они преодолеют любые преграды.

И опять, как и всегда, он оказался не в силах ей противостоять. По правде говоря, он и не пытался. Если это конец, лучше провести последние минуты с любимой, впитывая кончиками пальцев воспоминания о нежной ложбинке у основания ее бедра и исследуя губами каждую шелковистую складочку ее тела. И вновь его пронзило ощущение чуда, когда она ахнула в тот же самый миг, когда закричал он. Он почувствовал, как ее пальцы впиваются в его плечи и сжимается вокруг него ее плоть.

— Опять, — прошептала она, а в ее глазах застыли слезы. Антоний осушил их поцелуями.

Они занимались любовью много часов подряд. Оба не обращали внимания ни на шум за окнами, который становился все громче, ни на музыку, смех, крики и улюлюканье.

— Я — твоя, — твердила она. Он верил ей, черпая в ее словах силу.