Александра Соколова - Царский каприз

С переездом в город она чуть не ежедневно навещала могилу матери, и эта близость к дорогой могиле воскресила в ней все горе вечной разлуки, весь непоправимый ужас понесенной потери.

Княгиня, совершенно никуда не выезжавшая по случаю строго соблюдаемого траура, с наступлением зимнего сезона стала изредка принимать у себя гостей, и так как она сама была хорошей музыкантшей, то у нее составлялись маленькие музыкальные вечера, очень охотно посещаемые многими артистами. Круг знакомых княгини был очень тесен и ограничен, и попасть на ее интимные вечера было очень трудно; тем более ценилась возможность проникнуть на них и получить приглашение молодой хозяйки, нелюдимость которой приписывали ее гордости и заносчивости.

Многие, поверхностно посвященные в тайну того интереса, который питал к ней император, и не хотевшие верить в возможность ее упорного отказа от счастья сближения с таким поклонником, как государь Николай Павлович, под рукой распускали слухи, что Несвицкая только притворяется «тихоней» и недоступной, а что на самом деле она пользуется всеми выгодами своего положения.

Иные верили этим рассказам, другие опровергали их, но все сходились на том, что так упорно отказаться от избрания, каким удостоил княгиню император, было невозможно и совершенно невероятно. По крайней мере, до княгини Несвицкой еще никогда не было ни подобного примера, ни подобного отказа.

Перед праздником Пасхи князь Алексей Яковлевич взволнованно почти вбежал в комнату жены и объявил ей, что подал прошение об отпуске и что они на днях уезжают в Москву.

— Надо торопиться, — суетливо прибавил он, — надо к пасхальной заутрене в Москву поспеть.

— Кому? — с недоумением спросила его Софья Карловна. — Ах, я понимаю, что вы собрались в Москву, но, кто еще с вами едет и почему вы говорите «мы», в это вы меня не посвятили.

— Как кто едет?.. Да вы, конечно! — тоном глубокого изумления произнес князь.

Она гордо подняла голову и спросила:

— Кто ж это вам сказал, что я тоже собираюсь в Москву?

— Как «кто сказал»? Я получил письмо от матушки. Она приказала мне непременно приезжать к Пасхе и привезти вас с собой.

— Ваша матушка может приказывать вам все, что ей угодно, и вам делает честь то рабское послушание, с каким вы исполняете ее приказания. Но моя воля ей не подчинена, я в Москву не собиралась и не поеду…

— Как не поедете? — воскликнул князь тоном такого невыразимого удивления, что у Софьи Карловны даже улыбка на лице показалась. — Как не поедете?.. Ведь маман приказала!

— Мне она ровно ничего приказать не может и, наверное, даже не решится.

— Нет, она прямо так и написала, чтобы я вас привез.

— Ну, а вы ответьте ей, что меня «привезти» нельзя, что я могу только сама приехать, если пожелаю этого, но что в данную минуту я такого желания отнюдь не ощущаю…

— Вы и сами с ума сошли, и меня с ума сведете! — почти с отчаянием воскликнул Несвицкий, выбегая из комнаты.

Он успел хорошо понять характер жены и видел, что ни разубедить, ни подчинить ее своей воле ему не удастся; а между тем мысль о том, чтобы не исполнить данного старой княгиней приказания, тоже не умещалась в его немудреной голове.

— Господи, как мне все не удается с женщинами! — в отчаянии воскликнул он, вбегая к себе в комнату и в вырвавшемся у него восклицании соединяя одновременно и свою законную, всеми уважаемую жену, и свою всеми равно презираемую незаконную пассию, наглую гетеру Екатерину Шишкину.

Князю Несвицкому так и не удалось уговорить жену, и он уехал в Москву один, а оттуда в гневном и, очевидно, под чужой диктант написанном письме уведомил ее, что его встретили дома строгим выговором за неисполнение родительского приказания и что он, со своей стороны, делает выговор жене за то, что она подвела его под родительский гнев.

«Быть может, у вас, в вашем демократическом мире, такой взгляд на семейные отношения и возможен и доступен, — издали философствовал грозный князь, — но у нас подобные выходки нетерпимы, и я вытребовал бы вас сюда немедленно, если бы этому не воспротивилась маман, которая слишком прогневана вашим непослушанием, для того чтобы принять вас в настоящую минуту в свой дом. Постарайтесь исправиться от своего своеволия, и тогда маман, быть может, разрешит вам посетить ее летом, в то время, когда я буду на маневрах, потому что сам я на вторичный отпуск не могу рассчитывать, из боязни повредить этим своей блестящей служебной карьере».

В письме так и стояло полными буквами «блестящей карьере», и это выражение так мало согласовалось с правдой, что Софья Карловна, при всем нелестном мнении о блеске и проницательности ума мужа, не могла приписать эти слова самому князю Алексею. Они, видимо, были придуманы старой княгиней, быть может, в наивности своей души и действительно верившей, что ее сын стоит на блестящем служебном пути.

По первому впечатлению Софья Карловна порешила вовсе не отвечать мужу, но затем передумала и ответила ему сравнительно коротким письмом, оповещая его о том, что никакой вины она за собой не сознает, ни о каком исправлении не думает и ни в Москву, ни в имение его родителей ни летом, ни зимой не собирается, так как эта поездка не представляет для нее ничего заманчивого.

На этом переписка между мужем и женой на время совершенно прекратилась, и Софья Карловна так привыкла к отсутствию князя и чувствовала себя без него так хорошо и спокойно, что с искренним удовольствием узнала от его товарищей, что от него из Москвы получены свидетельство о болезни и прошение о продлении срока отпуска.

В отсутствие Несвицкого его товарищи с женами и сестрами часто посещали молодую княгиню, и у нее мало-помалу составился довольно обширный и очень дружеский кружок.

Душою этого кружка были особенно усердно навещавший ее добряк Борегар да Бетанкур, сделавшиеся почти ежедневными посетителями Несвицкой.

Эти усердные посещения были замечены всеми, но никто не искал в них ничего дурного, и молодую женщину, вопреки всем законам столичного злословия, даже клевета обходила.

Не обратил на это особого внимания и вернувшийся из Москвы князь Несвицкий, которого начальство встретило довольно строго за не в меру продолжительное отсутствие, сопровождавшееся двумя друг за другом присланными свидетельствами о болезни.

Князь пользовался все меньшими и меньшими симпатиями своего прямого начальства, равно как и своих товарищей по службе, искренне возмущавшихся той распущенностью, какою он щеголял, смело бравируя всем и всеми и открыто показываясь в обществе Шишкиной.

Тотчас по приезде князь Несвицкий отправился в лагерь, на все лето расставшись с женой, поселившейся в небольшой даче в Павловске.

Здесь княгиня по-прежнему мало выезжала, но зато много и подолгу гуляла и особенно много ездила верхом, почти всегда сопровождаемая Бетанкуром, одним из лучших наездников гвардии.

Царская фамилия провела в этом году почти все лето в Царском Селе, и соседство Царского Села с Павловском оказалось настолько удобным для Бетанкура, что он тоже занял небольшую дачку по соседству с княгиней, которую посещал все чаще и чаще и которой, видимо, начинал серьезно увлекаться.

Свободный все дни, кроме не особенно частых дней дежурства при государе, Бетанкур имел время и читать вместе с княгиней, страстно любившей чтение и следившей за всем, что появлялось нового в литературе, и в кавалькадах ее сопровождал, и по вечерам под ее умелый аккомпанемент петь своим мягким, в душу просившимся голосом ее любимые романсы.

Лето в этом году стояло чудное. Мертвые белые ночи волшебным призраком охватывали маленькую, уютную дачку княгини, нежно убаюкивали все шелестом влажной листвы, окутывали все своим призрачным туманом, и словно манили куда-то, опьяняя благоуханием пробуждавшихся ночью цветов.

И Софья Карловна, и Бетанкур иногда сидел долго, до зари, почти молча, боясь нарушить тот светлый покой, который охватывал обоих, боясь произнести то отрадное и роковое слово, которое было у обоих и на устах, и в сердце.

Со дня кончины Елены Августовны прошел уже год, княгиня сняла траур, и в цветных туалетах, свежая, оживленная, вся сияя молодостью и неосознанным, но уже смутно предвкушаемым счастьем, была так ослепительно хороша, что случайно увидавший ее в парке государь едва узнал ее.