Анна Соколова - Царское гадание

Польский мятеж был усмирен. Призрачная власть неугомонного польского царства исчезла с европейского горизонта, и император Николай I успокоился. Он успокоился как властолюбивый монарх, гордый повелитель миллионов подданных, но не успокоился и не мог простить как человек. Он возненавидел Польшу всею силою своей души, всем порывом своей гордой и страстной натуры.

Эту ненависть бессильны были победить и рассуждения глубокого ума, и беспристрастная оценка современной истории, и даже нежные и заботливые увещевания его доброго гения, императрицы Александры Федоровны, которую Николай I боготворил и слово которой было для него законом. Увы, здесь и она оказалась бессильной.

Ненависть Николая Павловича к Польше была сознательная, глубокая и притом вполне оправдываемая. Он ненавидел Польшу и поляков так, как они сами ненавидели его.

Он не останавливался в своих карах, как и они, его подневольные вассалы, не остановились бы перед его личной гибелью, если бы она на одну минуту оказалась в их власти.

Государь был не только разгневан польским мятежом и оскорблен им. Против него никогда еще никто не осмеливался открыто восставать; поляки первые подняли против него свои непокорные, гордые головы.

И Николай Павлович воздал полякам должное за это.

Мятеж потух; затихли звон оружия и пушечная пальба, перестала литься кровь, но злоба и месть еще жили во властной душе государя, жили тем сильнее, что им почти не было исхода. Император не говорил о Польше почти ни с кем, никому не доверял своих личных мыслей и впечатлений и только в беседах с кроткой и любящей супругой порою еще высказывал те чувства, которые мучительно жили в его душе.

Императрицу он любил пламенно, всеми силами своей могучей души; но он был человек, и притом сравнительно молодой, во всей силе могучей жизни и страсти, а потому наряду с чувством любви к подруге жизни в нем вспыхивали порой и порывы бурной страсти к женщине.

А между тем со времени рождения последней дочери все доктора, пользовавшие императрицу, единогласно осудили ее на полное безбрачие.

Хрупкий организм государыни, потрясенный в день мятежа на Сенатской площади 1825 года, когда ее супруг на ее глазах передал своего маленького наследника под защиту верного престолу гвардейского полка, не мог уже быть вполне восстановлен. В первую минуту у Александры Федоровны от сильного испуга задрожала голова, и этот нервный жест, ранний признак старости, остался до конца ее дней. Она, грациозная, гибкая, всегда жизнерадостная, выходила в дни придворных балов в сказочных по роскоши туалетах, с улыбкой счастья на красивом лице и с красиво причесанной, убранной цветами, но трясущейся головкой.

Государь страдал от этого болезненного припадка, только с большим трудом мог привыкнуть к нему, но молча, покорно подчинился строгому приговору представителей медицинской науки и в интимных разговорах с грустной улыбкой называл себя «соломенным вдовцом».

Это вдовство, само собой разумеется, соблюдалось без особой строгости. Проскальзывали маленькие эпизоды почти невольной неверности, над которыми сама императрица прежде всех дружески смеялась и шутила, не придавая им никакого серьезного значения. Она знала, что минутное сближение с женщиной, как бы молода и хороша ни была последняя, не могло отнять у нее сердце ее державного супруга; она знала, что она со своей поблекшей, но все еще грациозной и увлекательной красотой будет для него всегда впереди всех блестящих красавиц, украшавших в то время великолепный русский двор.

Первым серьезным увлечением государя было его ухаживание за красивой и строгой фрейлиной императрицы Варварой Аркадьевной Нелидовой, но и этого соперничества императрица не боялась, как не боялась ничего остального. Она только уважала Нелидову так, как не уважала других женщин, минутно отмечаемых капризом государя. Она своим женским сердцем чувствовала, что Нелидова не царя полюбила в императоре Николае, не полновластного владыку полумира, а человека, который увлек ее порывом своей страсти и сумел пробудить в ней такую же жгучую страсть.

Императрица одной из первых узнала об увлечении державного супруга, первая зорко присмотрелась к его новой избраннице и в интимной беседе сама заговорила с ним об этом увлечении. Николай Павлович откровенно сознавался ей во всем. Она не рассердилась, даже не огорчилась, а лишь грустно улыбнулась, и в этой грациозной улыбке разом сказалась и нежная любовь, поневоле покинутой супруги, и женственная душа любящей женщины.

— Варенька — честный, хороший человек, — задумчиво проговорила императрица. — Ее обидеть будет грех, и, если судьба пошлет тебе детей, я прошу тебя, чтобы эти дети были вполне обеспечены и нравственно, и материально.

Государь вместо ответа молча крепко поцеловал руку супруги. Однако о беременности Варвары Аркадьевны не было еще речи, и заботы государыни оказывались преждевременными.

Вечером в этот же день, беседуя со своей сестрой, последовавшей за ней в Россию и вышедшей здесь замуж за графа Гендрикова, императрица заговорила о новом увлечении государя. Графиня испугалась и громко воскликнула:

— Ах, Боже мой! Откуда ты знаешь? Кто мог тебе сказать?

Наедине она была на «ты» с императрицей.

— А зачем же было бы скрывать это от меня? — проговорила императрица. — Я и с государем говорила, и он сам подтвердил мне то, что я уже знала.

— Напрасно! Я удивляюсь государю, — нервно возразила графиня Гендрикова.

— Почему удивляешься? Разве я не обязана подчиниться тому, что исправить не могу? Разве я имею право требовать от государя, чтобы он жил монахом?

— Конечно нет, я этого не говорю. Но отсюда до того, чтобы рассказывать тебе о всех своих скандальных похождениях, целый мир расстояния! Хороши были бы мы все, если бы наши мужья вздумали посвящать нас во все свои эскапады! — И при этой мысли жизнерадостная графиня поневоле рассмеялась.

Государыня тоже улыбнулась и, смеясь, заметила:

— Ваши мужья — негодяи! Они изменяют вам от распущенности, оттого, что им весело поступать не так, как следует, тогда как государь изменяет мне только потому, что я как жена умерла для него. Будь я жива, он ни на кого, кроме меня, не взглянул бы никогда.

Графиня промолчала, но в тот же вечер, оставшись одна с государем, с которым держалась почти фамильярно, выразила ему свое искреннее порицание по поводу его неуместной откровенности. Он стал на сторону своей супруги, лишний раз преклонившись перед ее деликатным самоотвержением.

— Да, но все-таки ей не может быть все это приятно.

— Напротив! Это должно быть совершенно безразлично ей. Ведь она знает, что по первому ее слову или взгляду я откажусь от всех красавиц мира.

— Ну, это все слова, которым трудно поверить, — пожала графиня своими несколько отяжелевшими плечами.

— Когда ваш муж станет уверять вас в чем-нибудь подобном, — смеясь возразил государь, — то я всеми силами приглашаю вас не верить. Но когда это говорю я, то вы смело можете поверить.

— Ваше величество знаете что-нибудь про моего мужа? — спросила графиня, слегка сдвигая свои характерные брови. — В таком случае я убедительно просила бы вас открыть мне всю правду.

— И не подумаю, дорогая графиня! Я вовсе не хочу ссорить вас с вашим мужем, вы и без меня сумеете поссориться. На что вам мое участие в таком неизбежном деле?

Говоря это, государь намекал на беспрерывные ссоры между графиней Гендриковой и ее мужем, действительно отличавшимся необычайной влюбчивостью, точно так же, как графиня отличалась необычайной ревностью. Но как то, так и другое являлось совершенно напрасным. Граф был очень некрасив, известен своей аккуратностью, доходившей до скупости. Вследствие этих двух качеств, взятых вместе, им никто не увлекался, и даже продажные ласки выпадали на его долю с большими антрактами.

Императрица знала обо всем этом и всегда со смехом успокаивала свою ревнивую подругу.

— Не грусти, пожалуйста, не грусти! — говорила она. — Я попрошу государя не давать графу никаких денег. Карманных денег у него мало, и он поневоле, не имея средств оплачивать свою неверность, никогда не станет обманывать тебя.

Но эти шутки не успокаивали ревнивую графиню, и, когда ее собственный муж не подавал ей поводов к особой ревности, она ухитрялась ревновать и тревожиться за других.