Александр Дюма - Цецилия

С тех пор Цецилия не рвала более цветов. Убеждение, что под наружной нечувствительностью таится настоящая жизнь, образовало между дитятей и цветами отношения, вследствие которых при содействии юного воображения каждое явление получало свое назначение. Так, цветы ее бывали здоровы или больны, печальны или веселы; она веселилась с одними, грустила с другими; она поддерживала их, ухаживала за ними, если они были больны, утешала их, если они были печальны; однажды, войдя в сад ранее обыкновенного, она нашла свои гиацинты и лилии покрытыми росой и воротилась в слезах, говоря, что ее цветы грустят и плачут; в другой раз баронесса увидела, что она дает сахар розе, которую нечаянно задела и сорвала у нее несколько листьев.

В картинах, рождавшихся под ее карандашом и на вышивках, цветы были ее избранниками; когда ей встречалась лилия красивее других, она срисовывала ее, как бы снимая портрет с друга; встречая розу пышнее других, она помещала ее в шитье, чтобы не забыть о ней. Так, весной, летом и осенью жила она действительностью, зимой — изображениями ее.

После цветов более всего любила Цецилия птиц. Подобно воробьям Жанны д'Арк, которые садились на ее плечи и искали корм даже за корсетом, птицы загородного домика мало-помалу привыкли к Цецилии, которая, желая избавить отца и мать птенцов от продолжительного труда, несколько раз в день насыпала зерен подле деревьев, на которых были свиты гнезда. Так как она не трогала детенышей, то отец и мать их не боялись ее приближения, а птенцы, привыкшие видеть ее, также не боялись девочки, и сад сделался для Цецилии настоящим птичником, обитатели которого пели при ее приближении, следовали за нею, как куры следуют за птичницей, и летали вокруг нее, когда она занималась цветами или читала.

Что касается до бабочек, то, несмотря на их радужные цвета, Цецилия стала вскоре к ним равнодушна; несмотря на все ласки, они остались нечувствительны; притом Цецилия заметила, что всякий раз, когда она ловила бабочку, в руках у нее оставались обрывки крылышек, и по неверному полету бедных пленниц заключила наконец, что нежности ее были для них мучением.

Итак, мир Цецилии составляли бабушка, любившая ее по временам и иногда пугавшая выражением своей любви; мать, всегда спокойная, набожная, благоразумная; цветы, горести и радости которых она понимала; птицы, пение которых она слушала, и бабочки, за которыми она гонялась.

Время от времени уединение нашего маленького семейства нарушалось визитом герцогини де Лорд, приезжавшей к маркизе, или посещением госпожи Дюваль, бывавшей у баронессы.

В первое время приезд госпожи Дюваль был праздником для Цецилии, потому что Эдуард всегда приезжал с матерью. Тогда оба ребенка гуляли, играли, бегали по саду, топча траву, растения и цветы, прячась в кусты, ломая сучья дерев, на которые старались влезть, пугая птиц, преследуя бабочек. Но, как мы видели, Цецилия мало-помалу вступила в новые отношения с жителями своего рая и уже с большим беспокойством начала вводить Эдуарда в свой маленький мир: сперва она хотела растолковать беспокойному товарищу чувства цветов, щебет птиц и непостоянство бабочек, но беззаботный школьник смеялся, утверждая, что цветы не могут ни любить, ни ненавидеть, ни радоваться, ни грустить. Птиц Эдуард хотел переловить и посадить в клетки, несмотря на то, что Цецилия уверяла его, что Бог дал им крылья не для того, чтобы прыгать с палки на палку в тесном пространстве решетчатой тюрьмы, но для того, чтобы они рассекали ими воздух и садились на вершины тополей или крыши домов. Наконец, Эдуард потерял расположение своей подруги тем, что однажды, когда она заговорилась с одной из роз и забыла о своем товарище, он воротился к ней с великолепным пионом, безжалостно приколотым к шляпе. Цецилия вскрикнула от горести, но этот крик очень удивил Эдуарда, который стал уверять девочку, что у него есть до трехсот бабочек, так же проткнутых и уложенных в ящики, в которых они сохраняются как живые.

С этого дня Цецилия дала обещание не впускать Эдуарда в сад и в следующий приезд его под различными предлогами удерживала в комнатах, позволяя ему ломать куклы, посуду и все игрушки, но не желая, чтобы он смеялся над ее цветами, пугал ее птиц, мучил бабочек.

Баронесса Марсильи заметила старание дочери удалить Эдуарда от сада и по отъезде его спросила ее о причине. Тогда Цецилия рассказала ей обо всем случившемся и спросила, не дурно ли она поступила.

— Нет, дочь моя, — отвечала баронесса, — напротив, ты имела на это полное право. Одна гордость заставляет нас думать, что свет создан для одних нас и что мы имеем право все разрушать; напротив, всякая вещь, как и человек, — творение Бога: Бог в цветке, в птице, в бабочке, он и в капле воды, и в бесконечном пространстве океана, в жучке, блестящем под травой, и в солнце, освещающем мир. Бог во всем.

В то время как изгнанное семейство жило в уголке Англии, вдали от всех, великие события совершались в других странах Европы.

Смерть короля и королевы принесла плоды; их убийцы, подобно воинам, родившимся из зубов дракона, истребили друг друга. Народное Собрание изгнало жирондистов, гильотинеры уничтожили сентябриеров, наступило 9 термидора, и Франция успокоилась на минуту.

Когда пришло время террора, Людовик Дюваль, роялист в душе, не имел духа, чтобы оставаться долее во Франции; пожертвовав частью состояния, которую он не успел обратить в деньги, отправился в Англию и, к величайшей радости своей жены, счастливо достиг Лондона. Но в Лондоне герцогине де Лорд не был нужен управитель, потому что она не получала уже пятисот тысяч ливров дохода, а господин Дюваль был слишком молод для того, чтобы быть без дела, и не довольно богат, чтобы существовать своими доходами: он поступил кассиром к банкиру, которому пятьдесят тысяч франков, составлявшие капитал Дюваля, служили обеспечением. Вскоре его честность и ум были оценены по достоинству, и банкир дал ему небольшую часть в своих оборотах. Между тем графиня д'Артуа оставила Англию вместе с герцогиней де Лорд; госпожа Дюваль просила оставить ее при муже и получила согласие тем легче, что продолжительность изгнания заставляла эмигрантов быть экономными.

Те же происшествия, которые имели влияние на плебейское семейство, имели влияние и на аристократическую фамилию. Против ожидания маркизы, союзники были отброшены за границу, и эмигранты не только не могли получать из Франции пособий, но потеряли все имения, конфискованные и проданные в пользу народа. При этих известиях первой мыслью баронессы было возвратить бедному Пьеру Дюрану деньги за два года аренды, взятые у него при отъезде, она отослала их ему при письме, в котором благодарила его, уверяла, что не только не терпит ни в чем недостатка, но, напротив, живет в изобилии. Баронесса справедливо думала, что только подобное уверение заставит благородного фермера принять назад сумму, предложенную им с такой деликатностью и с таким усердием.

Таким образом, теперь все способы существования ограничились бриллиантами баронессы и ее матери. Она пошла к маркизе, прервала ее чтение и рассказала, в каком она положении.

— Ну! Так что же, дочь моя? — спросила маркиза.

— То, маменька, — отвечала баронесса, — что, по моему мнению, надобно собрать все бриллианты, какие только у нас есть, продать их за один раз для того, чтобы выручить довольно большую сумму, и, положив ее в лондонский банк, стараться жить, по возможности, процентами.

Это предложение было всего благоразумнее, но для приведения его в исполнение маркиза должна была расстаться со своими бриллиантами, единственной вещью, оставшейся от прежнего ее богатства, бриллиантами, которыми она утешалась, вынимая их время от времени из ящика, показывая Аспазии.

— Но не лучше ли, — отвечала маркиза, — продать только то количество бриллиантов, которое необходимо нужно теперь, таким образом, чтобы по возвращении во Францию у нас осталась хоть часть фамильных бриллиантов, которые должны быть для нас очень дороги.

— Судя по ходу дел, время нашего возвращения во Францию еще далеко, и, действуя так, как вы полагаете, мы проживаем небольшой капитал наш, тогда как, продав все, могли бы жить почти одними процентами.

— Но, признаюсь, — сказала маркиза, рассчитывая на материнскую любовь своей дочери, — я сохраняла эти бриллианты для внучки. Бедное дитя, — прибавила она, качая головой и стараясь выжать слезу, которой не было, — едва ли будет иметь другие.