Александр Дюма - Цецилия

— Я замечу вам, маменька, — продолжала баронесса, печально качая головой, — что Цецилии нет и семи лет и что скорее всего мы не выдадим ее замуж ранее как через десять лет, а в эти десять лет, если вы не примете моего предложения, и мои и ваши бриллианты исчезнут один за другим, по частям, не принося процентов.

— Так это бедное дитя, — вскричала маркиза, разгорячась, именно потому, что чувствовала справедливость замечаний дочери, — не будет иметь приданого?

— Ее приданым, маменька, — отвечала баронесса с той непоколебимой кротостью, которая делала из нее земного ангела, — ее приданым будет незапятнанное имя, религиозное воспитание и, если можно к этим вечным благам присоединить столь преходящее, как красота, — красота, которая увеличивается с каждым днем.

— Хорошо, дочь моя, хорошо, — сказала маркиза, — я подумаю.

— Подумайте, маменька, — сказала баронесса и, едва поклонясь, вышла.

Неделю спустя баронесса воротилась к этому разговору, но в это время маркиза, имевшая свободу обдумать свое мнение, запаслась столькими ложными предлогами для отказа, что баронесса, видя невозможность переменить ее решимость, оставила свое намерение. Конечно, бриллианты, о которых шла речь, принадлежали маркизе и она имела право отдать или не отдать их, но бедная женщина ушла со стесненным сердцем, видя, что единственно возможный способ с несчастными обстоятельствами отнять у нее одну из прихотей, внушенных воспитанием уму, но не сердцу ее матери.

В тот же день баронесса написала господину Дювалю, приглашая его с женой и сыном провести следующее воскресенье в Гендоне.

Доброе семейство приехало около полудня, хотя дела Дюваля улучшались ежедневно и он из простого приказчика сделался товарищем торгового дома, но он остался тем, кем был прежде, то есть честным и добрым человеком, и заслуживал доверенности герцогини де Лорд и дружбы баронессы Марсильи.

Маркиза с неудовольствием смотрела на то, что она называла наклонностью дочери унижаться до отношений с простолюдинами, и часто упрекала ее за слишком тесную дружбу с Дювалями; когда же баронесса напомнила ей, какой важный случай был началом этой дружбы, то маркиза, принужденная признать услуги, оказанные достойным Дювалем, старалась уменьшить их важность, говоря, что он сделал только то, что на его месте сделал бы всякий честный человек, хотя и это было не последнее достоинство, потому что в такое время честные люди редки; следствием этого было то, что, предупрежденная о посещении, маркиза, в ту минуту, как Дюваль входил в зал, послала сказать своей дочери, что у нее мигрень и она просит гостей извинить ее.

Цецилия, по обыкновению, не позволила войти в сад своему гостю Эдуарду, десятилетнему толстяку, который, более чем когда-либо, был неспособен понимать жизнь цветов, уважать спокойствие птиц и сочувствовать мучениям бабочек.

В замену этого Эдуард благодаря заботам господина Дюваля, если не столько поэтическим, то столько же тщательным, как и заботы госпожи Марсильи о Цецилии, мог делать самые сложные умножения и деления, не только на бумаге, но и в уме.

После обеда баронесса попросила господина Дюваля к себе в кабинет, посадила его и, вынув из футляра все свои бриллианты, то есть пару серег и крест, с возвышенной простотой объяснила ему свое стесненное положение, прося его по возвращении в Лондон продать их и прислать ей вырученные деньги.

Господин Дюваль поспешил предложить ей сумму, равную ценности бриллиантов, с тем чтобы она не продавала их, повторяя ей то же, что беспрестанно говорили герцогиня де Лорд и маркиза, то есть что вскоре обстоятельства переменятся. Но баронесса отказалась с той признательностью, которая не позволяет ни обижаться, ни возобновлять предложений; сверх того баронесса, опасавшаяся деликатной услужливости господина Дюваля, объявила ему, что ее бриллианты стоили пятнадцать тысяч франков и что потому теперь не могут стоить более девяти тысяч; это значило, что ее нельзя обмануть, предложив ей большую сумму, и Дюваль тут же отказался от этого намерения.

Окончив разговор, баронесса и Дюваль склонились на политические происшествия.

Наступала Египетская экспедиция; Бонапарте, удаляясь из Франции, казалось, унес с собой статую победы. Французы, лишенные начальника, терпели поражения в Италии и Германии. Директория бесчинствовала. Внешние поражения и внутренние беспорядки были преувеличиваемы за границей, и баронесса, не прельщаясь всеми надеждами эмигрантов, не могла совершенно сомневаться в лучшей будущности.

Притом не надеяться на будущее при убеждении, что терпишь за правду, — значило бы почти сомневаться в Боге.

Через день баронесса получила от госпожи Дюваль девять тысяч за свои бриллианты.

К этой сумме были приложены оценка одного из первых лондонских ювелиров и расписка.

Девятью тысячами баронесса прожила два года. В это время случилось многое, но эти происшествия не облегчили положения роялистов, а совершенно отняли у них надежду.

Бонапарте воротился из Египта, произвел 18 брюмера, сделался консулом и выиграл Маренгскую битву. Некоторые оптимисты думали еще, что молодой генерал действует в пользу Бурбонов и что, уничтожив якобинцев, он возвратит законным королям скипетр и корону, но те, которые здраво смотрели на вещи, не верили ни одному из этих предположений.

Между тем Европа трепетала перед победителем при Лоди, пирамидах и Маренго.

Баронесса до последней крайности не говорила маркизе о бриллиантах, и та не упоминала о них со дня отказа, не заботясь, чем живет и будет жить баронесса. Поэтому она очень удивилась, когда баронесса снова завела речь о бриллиантах.

Как и в первый раз, маркиза истощила все отговорки, какие могла придумать для защиты своих драгоценных украшений, но на этот раз баронесса, была в крайности и настаивала с таким уважением, спокойствием и достоинством, что маркиза должна была, глубоко вздыхая, вынуть ожерелье, стоившее до пятнадцати тысяч франков.

Баронесса снова предлагала продать все остальные бриллианты, чтобы вырученные за них пятьдесят тысяч положить в банк, но маркиза так сильно восстала против этого предложения, что госпожа Марсильи поняла бесполезность попыток подобного рода.

Маркиза требовала, чтобы из вырученных за ожерелье денег ей было дано тысячу экю на ее личные расходы.

Госпожа Марсильи получила пятнадцать тысяч франков тем же способом, как и в первый раз; Дюваль снова предлагал ей свои услуги, и она снова отклонила их.

Между тем Цецилия росла и была уже прекрасной двенадцатилетней девочкой, степенной и кроткой, нежной и набожной, с ангельской свежестью лица, с душой, совершенно сходной с душой матери.

Часто мать из окна смотрела, как она росла посреди своих роз — своих друзей, собеседников и сестер, часто думала, что через три года дитя будет почти женщиной, и глубоко вздыхала, спрашивая себя, какая будущность предназначена этому чудному творению природы.

Особенно беспокоило баронессу, не в отношении к ней самой, но в отношении к дочери, то, что от туманного климата Англии, от вечных забот о матери и дочери собственное ее здоровье начало ослабевать, госпожа Марсильи всегда была слаба грудью, и хотя она достигла тридцатидвухлетнего возраста без сильных болезней, но не могла совершенно победить органического недостатка, который с некоторого времени осенью причинял ей большие страдания — ужасные симптомы неумолимой болезни.

Однако, кроме самой баронессы, никто не замечал в ней зародыша этой болезни. По-видимому, ее здоровье было лучше, нежели когда-либо; лицо ее, обыкновенно бледное, покрылось румянцем, подобным румянцу юности; ее разговор, обыкновенно протяжный, по временам оживлялся, и эту живость, следствие лихорадочного состояния, можно было принять за избыток жизни. Никогда, наконец, девица де ла Рош-Берто не была так хороша, как госпожа Марсильи в это время.

Но эти признаки болезни не скрылись от нее. Около 1802-го, в то время, когда Франция открылась для эмигрантов, баронесса несколько времени имела намерение воротиться домой, несмотря на то, что отель Вернель был продан и ее земли в Нормандии, Турени и Бретани перешли за мизерную цену в руки спекулянтам, торговавших так называвшимися в то время национальными землями; возвращение во Францию без средств существования было делом довольно трудным: переселение, продажа и путешествие нанесли бы сильный удар средствам баронессы. Маркиза уговаривала дочь переехать пролив и принять прежние титулы, утверждая, что по приезде в столицу они через свои связи найдут возможность возвратить себе неправильно отнятые у них отели, земли и замки, но баронесса не слишком верила экономическим расчетам матери и решилась повременить с окончательным решением.