Александр Дюма - Цецилия

Перемена Цецилией отцовских убеждений была меньшей важности: положение женщины всегда зависит от мужчин и от обстоятельств; но она понимала, что, оставшись с прежними взглядами, она будет живым упреком Генриху. Поэтому, когда бабушка сказала, что ей предлагают вступить в штат императрицы, то Цецилия отвечала, что она еще так молода и неопытна в делах политики, что не может иметь своей воли, а будет повиноваться во всем своей бабушке.

Зная нерешительность, в которой пребывал Генрих, она поспешила в тот же день передать ему и вопрос, сделанный ей бабушкой, и ответ ее, радуясь, что может пожертвовать для своего возлюбленного чем бы то ни было, даже совестью.

Генрих только этого и ждал; он побежал к своему другу, который обещал способствовать помещению его в военную службу, и объявил свое согласие на его предложение; вечером впервые говорили громко при маркизе об общей будущности, как можно было надеяться, вдвойне блистательной по положению супругов, — Генриха, следующего в армию за императором, Цецилии, живущей при императрице в Тюильри.

Когда Генрих ушел, и Цецилия, по обыкновению, подошла проститься с бабушкой, лежавшей уже в постели, маркиза взяла ее за руку и, улыбаясь, сказала:

— Ну, что, каково кажется тебе это будущее в сравнении с тем, которое готовила тебе твоя мать?

— Ах, — отвечала Цецилия, — если бы Эдуард был Генрихом!

Она удалилась в свою комнату в слезах, потому что имя ее матери было произнесено с упреком, а ей казалось, что никто не имеет права упрекать ее мать в чем бы то ни было.

В самом деле, кто мог ручаться за эту будущность? Конечно, военная служба была заманчива, но, особенно в это время, опасна; конечно, быстро подвигались в чинах, но потому, что смерть никого не щадила. Каждое сражение поглощало тысячи. Цецилия знала Генриха: он захочет достигнуть какой-нибудь цели, для его мыслей не будет преград. Что станется с нею, если Генриха убьют? Поэтому она не без основания думала, что с Эдуардом неизвестность в маленьком загородном домике, подобном Гендону, была бы счастьем, если бы, как она сказала маркизе, Эдуард был Генрихом.

Два дня спустя Генрих явился в прелестном мундире гвардейского корнета; это давало ему чин поручика в армии; такое начало было милостью.

Цецилия была представлена супруге Людовика Бонапарте и рассказала ей все несчастья своего семейства; всем известно превосходное сердце этой женщины, приобретшей народность под именем королевы Гортензии; она обещала покровительствовать молодой девушке и поместить ее к императрице.

Так, по-видимому, все шло как нельзя лучше для молодых людей; ждали только исполнения обещания, данного дочерью Жозефины.

Но в это время по улицам Парижа разнесся страшный слух: герцог Энгиенский был расстрелян в Венсенских окопах.

В тот же день Генрих Сеннон подал в отставку, а Цецилия написала Гортензии Бонапарте, что она возвращает ей ее слово и это место может быть отдано кому-нибудь другому.

Оба сделали это, не посоветовавшись друг с другом, и когда вечером, колеблясь, рассказали они один другому то, что ими было сделано, то любовь их увеличилась уверенностью, что они более, нежели когда-нибудь, достойны друг друга.

Несколько дней спустя после этого происшествия маркиза получила от Дюваля письмо; он, согласно с ее желанием, продал всю движимость баронессы и пересылал Цецилии и маркизе 6000 франков, за нее вырученных; почти столько стоили проданные вещи баронессы, — и маркиза, несмотря на свое предубеждение против Дюваля, призналась, что как управитель он, должно быть, чрезвычайно благоразумный и верный человек.

Вместо разрушенной будущности надобно было создать другую; перебрали все предположения, какие могли прийти в голову двух молодых людей и маркизы; потом, перебрав их все, признав все невозможными, возвратились к первой пришедшей им мысли, которую они сперва отвергли, может быть, именно потому, что она была единственно благоразумной, начали разбирать условия, предложенные гваделупским дядей, и Генрих решился пуститься в торговлю.

Есть два рода торговли — обыкновенная, жалкая торговля лавочника, под тенью своей вывески ожидающего покупателя, у которого, после часа уверений и клятв, он выторгует что-нибудь, и поэтическая, величественная торговля моряка, соединяющая свет своим кораблем, моряка, который, вместо хитрой борьбы с покупателем, выдерживает борьбу с ураганом; всякое путешествие его есть битва с морем и небом; он входит в порт как победитель и венчает свой корабль флагом. Такова торговля Тира в древности, Пизы, Генуи и Венеции в средние века, и всех великих народов девятнадцатого столетия: торговцы подобного рода могут сравниваться с дворянами, барыш их всегда сопряжен с опасностью жизни, а всякое предприятие, влекущее за собой большую опасность, не унижает, а возвышает человека.

Генрих говорил себе все это, чтобы укрепиться в своем намерении; то же думала и Цецилия, но эти мысли устрашили ее. Поэтому-то предположение о путешествии на Антильские острова было сперва отвергнуто, но впоследствии, когда не нашлось лучшего способа, пришлось возвратиться к нему. Генрих, купив партию товара, мог быть уверен, что в Гваделупе будет с радостью принят дядей, который удвоит, утроит его груз, а так как дядя — миллионер, то, вероятно, даст племяннику товаров не менее как на 150 или 200 тысяч франков; выручив эту сумму, Генрих или пустится в новое путешествие, или, довольствуясь достигнутым, женится на Цецилии, удалится с ней и маркизой в какой-нибудь уголок, где счастье будет зависеть от него самого, и станет ждать изменения политических обстоятельств, которое позволило бы ему стремиться к будущности более блистательной и шумной; смотря на Цецилию и вопрошая свое сердце, Генрих чувствовал, что если бы этот переворот и не случился, то в нем самом довольно любви к спокойной жизни и безмятежному счастью.

Решили, что Генрих поедет в ноябре: оставалось три месяца до разлуки; три месяца в их годы как три столетия. Оба страдали, решаясь на разлуку, но отсрочка отъезда успокоила их: как будто бы она не должна была никогда кончиться, будто три месяца были как жизнь человека.

Однако день отъезда, медленно приближавшийся в течение первого месяца, стал поспешнее придвигаться во второй, получил крылья в третьем.

Грусть молодых людей увеличивалась по мере приближения времени разлуки; будущее, на мгновение казавшееся им блестящим, почти верным, становилось в глазах их непостоянным, подобно волнам, от которых зависело, печальным — подобно бурям, которые должно будет выдержать. Правда, время от времени сквозь их предположения и вздохи проглядывали мысли о радости возвращения, но робко, как будто влюбленные боялись, чтобы Бог не наказал их за слишком большую уверенность.

Что касается до маркизы, ее беззаботный характер не изменился; ее жизнь проходила спокойно — в сне, одевании и чтении. Любовь молодых людей шла подле нее, чиста и непорочна, хотя непорочностью своею была обязана не ее материнскому надзору, а самой себе. К счастью, Генрих настолько любил Цецилию, и оба настолько были, уверены во взаимной непоколебимости своей воли, что надзор их Ангела-хранителя был для них достаточен.

Настали последние дни третьего месяца; Генрих хотел отправиться в Плимут; он истратил в Париже те деньги, которыми мог располагать, и только в Англии надеялся, с помощью своего семейства или друзей, собрать сумму, нужную ему для покупки груза.

Возвышенным душам тягостнее всего в мире видеть свое счастье, зависящим от денег. Десятой части дохода, который имели семейства двух молодых людей, было бы достаточно для того, чтобы сделать их совершенно счастливыми. Ежеминутно, глядя на улицу, они видели какого-нибудь идиота или пролаза, покоящегося на мягких подушках великолепной кареты, и думали о том, как бы были счастливы они, люди высшего образования, знатного рода, если бы обладали суммой, которую этот человек ежегодно тратит на карету. От этой вздорной суммы, которой у них не было и утраты которой он и не заметил бы, зависела вся их будущность; для приобретения этой суммы их любящие и растерзанные сердца расставались на шесть месяцев, может быть, на год, хотя они не могли допустить, что в состоянии жить один день вдали друг от друга.

Потом, время от времени, когда они примечали, что со дня происшествия, разрушившего все их планы, все шло по-прежнему, когда видели, что все удавалось человеку, по-видимому, управлявшему миром по своему произволу, когда они вспоминали, что, за исключением нескольких верных сердец, все остальные забыли недавнюю жертву — тогда они спрашивали, не лучше ли закрыть глаза и опустить голову подобно всем. Но тогда голос их совести говорил громче голоса эгоизма, и, слабые при виде своего несчастья, они делались тверды при уверенности, что исполнили свой долг.