Время от времени Цецилия останавливалась, чтобы снова прочитать письмо.
В ту же ночь узор был окончен.
Цецилия легла, держа в руках записку Генриха, а руку положив на сердце.
Проснувшись, Цецилия некоторое время не могла собраться с мыслями; ей казалось, будто она видела во сне, что Генрих не уехал, но действительность представилась уму ее, и она, как вчера, обратилась к записке, своему единственному утешению.
День прошел тихо и скучно. Спустя пять месяцев это был единственный день, который Цецилия провела, не видавшись с Генрихом. Взяв в руки карту Франции, она следовала за ним по дороге, стараясь угадать, где он был в ту минуту, как она об нем думала.
Что касается до маркизы, то она была решительно та же, то есть беззаботная эгоистка. Так как Генрих гораздо больше был занят Цецилией, нежели ею, она о нем не жалела; однако надобно сказать, что она отдавала справедливость Генриху и любила его столько, сколько могла любить чужого ей человека.
Следствием этого было то, что у Цецилии не было никого в мире, с кем бы она могла разделить тоску отсутствия Генриха; не было ни одного ответа, ни одного слова утешения на слова ее грусти; не было сердца, которому бы она могла излить свое сердце; поэтому она, по привычке, ушла в себя; если же она очень страдала, она думала о матери и плакала или помышляла о Боге и молилась.
На следующий день, в девять часов утра, разносчик писем постучался в дверь; он принес другое письмо от Генриха. Цецилия узнала почерк и так живо выхватила письмо у него из рук, что он улыбнулся поспешности молодой девушки.
Вот в чем состояло второе письмо:
«Карета на минуту остановилась, и я пишу вам.
Я в Абевиле, в той самой комнате, где мы вместе завтракали, когда ехали в Париж. Милая Цецилия, я сел на то место, где вы сидели, может быть, на тот же самый стул и пишу вам в то время, как остальные путешественники жалуются на довольно плохой обед, продолжая есть.
С тех пор, как мы расстались, я ни на одну минуту не переставал о вас думать. Правда и то, что я еду по той же дороге, по которой ехал с вами, и, стало быть, весь полон воспоминаниями. Я узнаю всякую станцию, где останавливалась карета и я выходил, чтобы спросить у вас о вашем здоровье. Увы! Около меня нет никого, кем бы я интересовался: я сижу с двумя путешественниками, на которых я даже не взглянул и не сказал им ни одного слова.
Правда, что всю дорогу я разговариваю с вами, Цецилия; ваш голос говорит в моем сердце, и я ему отвечаю; мне кажется, что я унес с собой ваше эхо. Не оставил ли я вам чего-нибудь подобного, и нет ли хоть немного меня в вашем сердце, так как вы вся в моем?
Меня уверяют, что вы получите это письмо завтра, в девять часов утра. Цецилия, в девять часов утра подумайте обо мне, закройте глаза, вспомните Булонский берег: я буду у подошвы крутояра, на валунах, слушать это великое и могучее море, рокот которого производил на нас такое сильное впечатление, когда мы слушали его вместе. Я не говорю вам, что буду думать о вас; я повторяю: вы во мне, вы составляете часть моего существования, я люблю вас так же, как живу; кажется, всякий удар моего сердца выговаривает по слогу ваше имя.
Прощайте, Цецилия, только отсутствием измеряется сила привязанности.
Я буду писать вам из Булони, где остановлюсь только на несколько часов; чем больше я спешу удалиться от вас, тем больше ускоряю время своего возвращения.
Это письмо доставило много радости Цецилии; прежде всего, она не ожидала его; потом в нем заключались те вековые истины сердца, которые надобно беспрерывно повторять; наконец, оно доказывало Цецилии, что Генрих беспрерывно думает о ней, так же, как она думает о нем.
Бедняжка считала часы проходившего дня и минуты наступавшего; можно было подумать, что вся жизнь ее зависела от этого письма из Булони.
Она вышивала прелестное платье, но с ужасом замечала, что шитье ее, если следовать рисунку, займет у нее по крайней мере семь или восемь месяцев. А по самым строгим вычислениям молодых людей, Генрих должен был возвратиться через шесть месяцев. Стало быть, Цецилия опоздает.
Что касалось маркизы, то можно было подумать, что для нее не было ни пространства, ни океана, ни бурь; она говорила с той уверенностью старых людей, которые обыкновенно рассчитывают на годы, когда им едва принадлежит несколько дней.
Через день, проснувшись в пять часов утра и желая глазами ускорить ход маятника, дрожа при малейшем шуме, Цецилия в девять часов получила письмо следующего содержания:
«Я в Булони, милая Цецилия!
Я поместился в маленькой комнатке, которую вы занимали, стало быть, я опять с вами.
Я приказал позвать госпожу д'Амброн и говорил о вас.
Мы еще связаны невидимыми, но действительными связями; пока я буду видеть места, где я видал вас, мне все будет казаться, что вы подле меня; когда я оставлю Англию, чтобы отправиться в Америку, как ныне оставлю Францию, отправляясь в Англию, вы будете подле меня как ангел.
Здесь вы еще видимы для глаз моих; там вы будете видимы только моему сердцу, но где бы я ни был, я буду смотреть на небо, уверенный, что небо было прежде и будет впоследствии вашей родиной.
Мне пришли сказать, что через два часа небольшое судно отправляется в Англию; стало быть, у меня ровно столько времени, чтобы добежать до этого берега, о котором будет тройное воспоминание в моем сердце; этот берег вы видели без меня, видели вместе со мной, и я видел без вас.
Оставляю вас только письменно, милая Цецилия, и по возвращении буду продолжать это письмо.
Великая, прекрасная вещь море, когда на него смотришь с глубоким чувством в сердце! Как соответствует оно всем высоким мыслям; как в одно и то же время оно утешает и печалит; как оно возвышает от земли к небу; как оно заставляет понимать бедность человека и величие Бога!
Мне кажется, что я согласился бы навсегда остаться на этом берегу, где мы бродили вместе с вами и где мне казалось, что, поискав хорошенько, я мог бы найти следы ног ваших. Зрелище, бывшее у меня перед глазами, наполняло величием мое сердце. Я любил вас нечеловеческой любовью, я любил вас, как цветы с возвращением весны любят солнце; как море в прекрасные летние ночи любит небо.
О! В это время, Цецилия, — да простит мне Господь, если это хула гордости! — но я презирал стихии, не властные разделить нас даже посредством смерти. Как если все соединяется и сливается в природе: благоухание с благоуханием, тучи с тучами, жизнь с жизнью, почему же и смерти не соединиться со смертью, и если все оплодотворяется через соединение, почему смерть, одно из условий природы, одно из звеньев вечности, один из лучей бесконечного, почему смерть должна быть бесплодна? Бог не создал бы ее, если б она должна была служить только средством к истреблению и, разъединяя тела, не соединять души.
Итак, Цецилия, и сама смерть не могла бы разлучить нас, потому что Священное писание говорит, что Господь попрал смерть.
Итак, до свиданья, Цецилия, до свиданья, может быть, в этом мире и, наверное, в будущем.
Отчего эти мысли приходят мне нынче в голову? Не знаю. Воспоминание ли это, или предчувствие?
До свиданья, меня зовут, судно готово. Отдаю это письмо госпоже д'Амброн, которая сама отдаст его на почту.
Прошло восемь дней, потом пришло новое письмо. Мы назвали эту главу «Переписка». Пусть же читатели позволят нам оправдать это заглавие, предложив им это, четвертое письмо.
«Вы надо мной, Цецилия; ваше дыхание движет мной; ваша звезда мне светит.
Послушайте, и вы увидите, как все нам удастся… Боже мой, это страшно! Мне лучше хотелось бы, чтобы были какие-нибудь затруднения, чтобы был враг, которого надобно превозмочь, препятствие, которое победишь. Боже мой! Неужели эти милости продлятся до конца моего странствия?
Я знал, что в Лондоне не найду уже ни госпожи де Лорд и никого из моих родных. В самом деле, все уехали, но так как я надеялся получить помощь не от родственников, которые сами слишком бедны, то их отсутствие было мне неприятно только потому, что я не имел удовольствия повидаться с ними.
Я надеялся на одного благородного и прекрасного человека, на одного служителя, мне должно бы сказать — друга нашего дома, на человека, которого вы так же любите, Цецилия, на доброго господина Дюваля.