Наконец пришло время, когда невозможно было сделать никакой новой прибавки, потому что малейшие промежутки были зашиты; подвенечное платье Цецилии было готово.
Однажды утром она держала его на коленях, печально качая головой и тщетно отыскивая на нем места, чтобы поместить какой-нибудь маленький цветок, какой-нибудь незначительный узор, как вдруг раздался колокольчик. Цецилия подскочила на стуле, потому что узнала манеру разносчика писем.
Цецилия побежала к двери — это был он. Он держал в руках письмо. Это был большой четырехугольный пакет с казенной печатью. Цецилия взяла его с трепетом.
— Что это? — спросила она замирающим голосом.
— Не знаю, сударыня, — отвечал разносчик, — знаю только, что вчера нас собирали всех к префекту полиции и спрашивали, не знаем ли мы, где живет девица Марсильи. Я отвечал, что уже давно я относил ей несколько писем на улицу Сент-Оноре, в дом под № 5. Мои слова записали, и нынче утром начальник отдал мне этот пакет и приказал отнести его вам; он из Морского министерства.
— О! Боже мой! Боже мой! — проговорила Цецилия. — Что это значит?
— Дай Бог, чтоб тут были добрые вести, сударыня, — сказал разносчик писем, уходя.
— Увы! — сказала Цецилия, качая головой. — Одна рука могла написать мне добрые вести, а это не ее почерк.
Разносчик писем отворил дверь, чтобы выйти.
— Подожди, я заплачу, — сказала Цецилия.
— Благодарствуйте, сударыня, — отвечал он, — письмо оплачено.
Он ушел. Цецилия удалилась в свою комнату.
Она держала в руках пакет и не смела его распечатать.
Наконец она сломала печать и прочла следующее:
«На палубе коммерческого брига „Аннабель“, под командой капитана Джона Дикса.
Сегодня, марта 28 дня 1805 года, в три часа пополудни, на высоте Азорских островов, под 32° градусом широты и 42° градусом долготы.
Мы, Эдуард Тонсон, шкипер брига „Аннабель“, будучи на вахте означенного судна по извещению кормчего Самуэля, что виконт Карл-Генрих де Сеннон, записанный в реестре пассажиров под № 9, умер.
Мы отправились, в сопровождении вышеименованного Самуэля и Вильяма Смита, студента медицины, в каюту № 5, где мы нашли труп, который, как все мы убедились, принадлежал виконту Генриху Сеннону.
Тогда кормчий Самуэль, бывший свидетелем смерти его, объявил, что в три часа без пяти минут виконт Карл-Генрих Сеннон скончался на его руках, что тогда он, желая увериться, совершенно ли оставила его жизнь, поднес ему к лицу зеркало; видя, что оно остается чистым и, следовательно, дыхание прекратилось, он не мог более сомневаться в действительности смерти и пошел известить нас об этом происшествии.
По осмотре трупа, Вильям Смит, студент медицины, пассажир, лечивший покойного, сказал:
„Удостоверяем по долгу совести, что виконт Карл-Генрих Сеннон умер от желтой лихорадки, которой он, вероятно, заразился, покидая Гваделупу; что первые признаки ее обнаружились тому три дня и ход болезни был так быстр и ужасен, что, несмотря на все усилия, он умер от нее сегодня в три часа без пяти минут“.
В удостоверение чего мы составили настоящий протокол, который, по прочтении, подписан нами, врачом, подававшим покойному помощь, и нижепоименованным свидетелем.
Заключен на палубе, в открытом море, того же дня, месяца и года.
Окончив чтение, Цецилия вскрикнула и упала без чувств.
XXIII
Несчастья идут толпой
Когда она пришла в себя, Аспазия давала ей нюхать спирт. Крик бедняжки был услышан даже в комнате маркизы, которая послала свою служанку узнать, что случилось.
Через минуту маркиза, видя, что Аспазия не возвращается, отправилась сама.
Несмотря на недостаток сочувствия между этими двумя женщинами, Цецилия бросилась в объятия своей бабушки и показала ей ужасный протокол, которого оледеняющее чтение разом положило конец всем ее мечтам, всем надеждам.
Протокол — это была сама смерть, холодная, безжалостная, неумолимая, смерть без всяких предостережений, коими сопровождают ее благость Бога и предусмотрительность друга.
И Цецилия постоянно могла произносить одно только слово: «умер! умер! умер!»…
Что касалось до маркизы, она была поражена: она с первого взгляда увидела все, что эта катастрофа заключала в себе ужасного для нее и для внучки.
Все надежды покоя, довольства и роскоши в будущем основывались на Генрихе Сенноне. Письмо, которое он писал за восемь дней до своего отправления из Гваделупы и в котором он описывал своей невесте, как велико его состояние, послужило основанием для вычислений маркизы. Теперь все было кончено; Генрих умер, бриллианты были проданы, все средства несчастного семейства истощены, и им не оставалось ничего, решительно ничего, особенно в глазах маркизы, потому что она не знала, что уже четыре или пять месяцев все жили только трудами Цецилии. Это заметила только Аспазия и потому два или три раза уже изъявляла маркизе желание удалиться в деревню на том основании, что расстроенное здоровье ее требует отдохновения.
Поэтому горесть маркизы была больше, нежели предполагала Цецилия; Цецилия не могла прочесть в глубине души своей бабушки истинную причину этой горести.
Это было счастьем для бедняжки, потому что при виде, что бабушка готова упасть, к ней возвратились силы для того, чтобы поддержать ее. Маркиза встала с постели в пеньюаре; ее отвели назад в комнату, где она опять легла в постель.
Цецилии недостаточно было этого холодного объявления о смерти ее жениха. Она хотела знать подробности, знать, каким образом дошло до нее это письмо. Короче, бедняжка, как несчастный, пораженный нежданным ударом, еще сомневалась; ей нужно было иметь уверенность в своем несчастье.
На письме был штемпель Морского министерства. Ей, естественно, пришла в голову мысль обратиться туда за нужными для нее сведениями. Она поручила бабушку попечениям Аспазии, накинула вуаль, взяла роковое письмо, вложила его в конверт, вышла, бросилась в фиакр и приказала везти себя в Морское министерство.
Подъехав к подъезду, она показала свой пакет швейцару и спросила его, из какого стола это письмо, он отвечал, что оно из секретариата.
Цецилия вошла в секретариат и спросила чиновника, который послал это письмо.
Он еще не приходил; она подождала.
Наконец он пришел; странное дело — с тех пор как она пришла в себя, Цецилия не проронила ни слезинки.
Чиновник объяснил ей, что протокол прислан из Плимута, где «Аннабель», по возвращении из Гваделупы, бросила якорь; что при нем прислано было только следующее известие:
«Так как виконт Карл-Генрих де Сеннон, умерший на корабле „Аннабель“ 28-го марта 1805 года, сколько известно, не имел родственников в Англии, то мы просим французское правительство объявить о его смерти девице Цецилии де Марсильи, о которой он часто говорил лоцману Самуэлю как о своей невесте. По всей вероятности, девица Цецилия де Марсильи находится во Франции.
При сем прилагается протокол, удостоверяющий в действительности смерть Карла-Генриха де Сеннона».
С разбитым сердцем, но без слез выслушала Цецилия все эти подробности; можно было сказать, что источник слез ее иссяк или что слезы ее лились в душе.
Она спросила только, не могут ли ей сказать, куда было отвезено тело.
Чиновник отвечал ей, что когда на корабле умирает пассажир или матрос, то тело его просто бросают в море.
Тут перед Цецилией, как сквозь молнию, блеснул этот великий, шумный и ревущий океан, который омывал ее ноги в то время, как она под руку с Генрихом гуляла в Булони, по прибрежью.
Она поблагодарила чиновника за его сведения и вышла.
Теперь для Цецилии все объяснилось: во все продолжительное время, прошедшее со времени смерти Генриха и проведенное ею в ожидании; отыскивали место ее жительства; эти розыски производились как обычно производятся розыски, в которых не принимают участия; известие о смерти Генриха было напечатано в журналах, но Цецилия не читала журналов; наконец как-то вздумали собрать рассыльных и спросить их, тогда один из них объявил, что восемнадцать месяцев тому он относил письма к одной девице Марсильи, жившей в улице де Кок, в доме под № 5.