– Бедный мой. Ты сказал правду, а правда не виновата. Здесь ничьей вины нет. Я тоже справедливо поступила… потому что хотела тебя.
Женя поднялась, обошла стол и села к нему на колени. Они обвили друг друга, губы их встретились. Две тарелки борща так и остались до вечера наполовину нетронутыми…
Глубокой ночью с пятницы на субботу любовники находились в постели завершенной ими новой спальни. Женя была вмята в васильковую перину, обессилена и счастлива. Тело парило, в глазах блестели слезы, а внутри – ниже живота – билось сердце Евгения. Мужчина замер над ней, задрожал и, слабея, опустился лицом в подушку, коснувшись влажной щекой ее шеи. Женя почувствовала, как, бешено пульсируя, силы покидают его. Закрыла глаза, слезы вышли из берегов ее век и струйками побежали по вискам.
– Ты плачешь?
– Со мной это впервые… – ответила она. – Я никогда не плакала от сладости…
Ее глаза светились, как весеннее небо в Неве, и подслеповато моргали, слипаясь ресницами.
– Чудо мое, – расцеловал их Евгений.
– Чудо, – задумчиво проговорила девушка. – Чудо, – повторила она, перекатывая это слово на языке и нёбе. – Странно.
– Что, хорошая?
Она не отвечала, смотрела мимо, словно не могла решить какую-то важную, неожиданно возникшую перед ней задачу. Как почуял Лесков, очень непростую задачу, не с одним решением, каждое из которых, несомненно, было верным.
– Странно, что ты ни о чем меня не спрашиваешь, – наконец сказала она.
Евгений погладил ее живот:
– Я о тебе все знаю.
Она вздрогнула, недоверчиво посмотрела.
– Я знаю все, что положено мне знать. Ты такая, какой я тебя вижу, – он давал понять: дилеммы нет.
Но девушка пошла от обратного:
– Да. Меня порядком затянуло твое видение… – глаза ее снова заблестели, но это были не прежние слезы.
Поднялась с постели и накинула на плечи халат. Взяла с подоконника пачку «Уинстона»:
– Будешь?
– Нет, – беспокойно наблюдал он за ней.
Девушка закурила и, прихватив с собой пепельницу, вернулась в постель.
– Чудо, – сказала она твердо и энергично закивала. – Чудо – это наши игры в цветы-бабочки, чудо – это твои губы и голос, чудо – это… это пока я здесь – чудо!.. Прости меня, Женя, я не знала, что у нас так все получится. Честное слово, не знала!..
– Успокойся. Что тебя тревожит? Избавься…
– Избавиться? – Женя нехорошо рассмеялась. – Здрасьте, я ваша тетя Ася! Всех отбелит и залечит… – она прекратила смеяться так же неожиданно, как начала. – Не перебивай меня больше, пожалуйста. Я сама не своя становлюсь, это ты меня избаловал. Ты поднял меня слишком высоко. Сделал из меня птицу, звезду, загадку… А я закрыла глаза, заглянула в себя и шлепнулась в грязь… Ты посмотри, – она протянула ему свои ладони. – Я не загадка. Я – падаль…
Евгений безмолвствовал, давая ей выговориться. Но слова у нее не шли: с трудом собирались в нестройные, непонятные фразы. В итоге она все-таки беззвучно расплакалась, одной рукой прикрыв глаза, другой – трясущейся – поддерживая во рту сигарету. Лесков придвинулся ближе, осторожно обнял ее плечи. Девушка уткнулась лицом в его шею. Слезы растеклись теплым дождем по тощему телу художника.
– Что мне теперь делать?.. – нёбом, еле слышно провыла Женя. – Что нам делать?
– Ты, дорогая, меня совсем запутала. У нас есть какие-то сложности?
– Господи, какой же ты дурак!
Женя оттолкнула его и зажгла погасшую сигарету. Эти действия хоть как-то ее растормошили, и она заговорила более ровно и внятно:
– У меня есть еще одно имя – Перчик… Конечно же, не имя!..
– Женя…
– Только не останавливай меня сейчас! Я тебе рассказать хочу… – девушка снова затянулась дымком. – Я не свободна, Женя. Я… Кто же я сейчас? Я… я… Зачем я только это начала? – она вдруг успокоилась: – Поцелуй меня.
Лесков наклонился и мягко поцеловал лоб, веки, губы. Она томно потянулась, дернулась, как продрогшая. С сигареты на перину стряхнулся пепел.
– Ну и черт с ним, – обреченно бросила Женя и отвернулась. – Мне было шестнадцать, когда я приехала в Москву из Николаевска-на-Амуре. Это восемьдесят седьмой, конец июня. Я была гордой и глупой. Представляешь, хотела стать балериной! С пяти лет занималась в балетной школе. Преподаватель дал мне лестную характеристику в Пермское Высшее, а я поехала в Москву. И поступила. Сказали – блистательно! Впрочем, это была редкая похвала. Я проучилась полтора года. Тренинг был жесткий. Движение чувствовала – как ты говоришь – ловила с лету. Но меня подвела стипендия.
Все время мне помогала бабуля: пересылала свою пенсию. Бабуля у меня была – класс! Семьдесят шесть лет – и работает! И кем работает! – сторожем на оптовом складе! У нее в руках двухстволка, и все – танк не подойдет! Она лет до шестидесяти в тайгу одна на медведя ходила! Представляешь! И кроме нее, никого у меня не было.
Мать умерла, когда мне было девять лет. Отец женился во второй раз, у них родилась дочь. Когда мне исполнилось двенадцать, баба Аня забрала меня к себе. Приехала на мой день рождения и набила отцу морду. Прелестный был подарок! При мачехе жилось невесело, вот бабуля и не выдержала. Как сказала: «Дернула я, внученька, стопочку самогона, и потянуло меня на приключения».
И отца я после этого видела лишь пару раз. Сначала вроде приезжал, каялся, а потом, видимо, понял, что без меня ему спокойнее будет. Когда я садилась на теплоход из Николаевска, то и не вспомнила о нем… С бабулей мы переписывались – раза по три в месяц. Баба Аня не любила писать, да и не умела, письма ее были маленькими, скупыми, почти одинаковыми… дорогими. В каждом слове я слышала ее скрипучую мужскую интонацию…
Когда она умерла, в декабре восемьдесят восьмого, незадолго до моего дня рождения, мне подумалось, что это какая-то ошибка. Я не могла поверить, словно меня разыгрывали, нарочно хотели обидеть! Я назанимала денег на самолет. Когда летела, думала о том, что наконец-то ее увижу, смогу обнять – мы не виделись больше года… Но меня встретили отец и младший брат бабы Ани. Тогда я сошла с ума, прямо на аэровокзале. Видимо, упала в снег, и меня долго не могли поднять. Что происходило на самом деле – очень плохо помню. Дальше – все как в тумане – закрытый гроб, могила в мерзлой земле, водка, сухие глаза… Говорили, что она умерла от несчастного случая: взорвался патрон дробовика или ружье самопроизвольно выстрелило ей в лицо, что-то такое, – я не разобрала. Мир, весь этот шарик стал такой бессмысленной штукой. Самый дорогой, большой, смелый и сильный человек, единственный, кто меня по-настоящему знал, прощал и просто любил – она умерла. Я бродила, как зомби, опустошенная и больная, умом не осознавая, какая случилась катастрофа. Мне бы остаться там, устроиться на работу. Но, как мы догадались, девочку переклинило: у нее оставался танец, однокашки-сокурсники, преподаватели и столица!
В Москве я немного пришла в себя и поняла, что действительно больна. За три дня путешествий заработала острую пневмонию. Две недели провалялась на койке, а потом еще месяца полтора не могла заниматься танцем. У меня не было денег, и были долги. Я устроилась подработать в булочную, работала двое суток через двое. Это была значительная прибавка к стипендии. Я даже сумела сократить сумму общего долга. Занятия возобновились. Чтобы наверстать упущенное, пришлось сменить работу: нашла место официантки в ночном баре «Полярник», по объявлению в газете. Это было и удобнее, и выгоднее.
Однажды (может, он и раньше наведывался, но я обратила на него внимание, когда он заговорил со мной) появился в баре молодой человек, бойкий такой, очень веселый, чуть пьяный. Он предложил мне посидеть с ним за одним столом. Был он не один – наверное, с друзьями – девушка и еще двое. От предложения, конечно, отказалась, в шутливой форме, все как положено. А этот парень зачастил. Денег у него было много, он ими чуть ли не бросался. Во всяком случае, смена, работавшая в ночь, когда он приходил, обильно одаривалась чаевыми. И Кирилл Александрович – наш администратор – позволял ему разные шалости, делал некоторые скидки, не высчитывал за битую посуду.
Посетителя звали Олежек. Он вечно влетал, озорной, шумный, в сопровождении какой-нибудь угрюмой компании. Каждый удобный случай бросал на меня косые взгляды, подмигивал или как-то иначе обращал на себя внимание, но больше не подходил. В баре было три официантки: одна за стойкой, две в зале. Его столик обслуживался кем угодно… но не мной. Это настораживало. Хотя – чего было бояться?..