Антон Ярев - Цветом света

– А потому что я идиотка!

Лесков усадил девушку за стол, надломил один персик, убрал косточку, а мякоть запихал Жене в рот:

– Помнишь, что ты сказала в первую нашу ночь в «комнате любви»?

У девушки удивленно расширились глаза – персик мешал ответить – она что-то прошушукала.

– Я знаю, что не помнишь. Сначала я подумал: ты потеряла сознание, но это было не совсем так. Ты очень страшно закричала; я почувствовал, как ослабело твое тело, как оно сползает вниз по стене. Я успел тебя подхватить и осторожно опустил на ковер. Ты была прекрасна: глаза открытые, но ничего не видели, а губы хрипло шептали: «Любимый… Любимый…» И я приближался к тебе; мой мозг, мое тело пронзила сладость. Я увидел нечто похожее на коротенький сон: много света, который не слепил глаза.

Лесков говорил все это, глядя на нее в упор. Загипнотизированная им Женя расправилась с персиком, на губах влажно заблестел сок. Художник содрал кожуру с банана и протянул сладкий золотистый рогалик ко рту девушки. Она собралась ухватить его зубами, но Евгений отдернул руку с недовольным видом, погрозил бананом, после чего позволил ей не спеша лизнуть языком. Медовая мякоть оставила янтарный след на ее лице. Наконец, Лесков сжалился над ней и отдал банан на растерзание зубкам.

– Это случалось довольно часто, и в доме, и на пляже… – продолжал Евгений. – А помнишь, мы носились нагишом по песку друг за дружкой? Помнишь, чем это закончилось? Думаю, что нет. В тебе обнаружилась способность буквально вываливаться из мирового пространства. Я не приписываю это открытие себе, потому как не знаю, случалось ли это раньше. Но с тобой и я стал вываливаться. В тот раз я очнулся в камышах. Наши вспененные тела были соединены. Ты спала. Я отнес тебя в дом. А когда ты проснулась – не сказала о том, что произошло, ни слова. Я тоже промолчал.

– Почему?

– Не знаю. Я знаю, что теперь должен был это сказать.

– Значит, я всегда называла тебя любимым?

– Часто.

– Я помню то, что ты говорил мне, и твои слова действовали на меня заклинательно. Я принимала это как любовную игру. Мне даже казалось: еще немного тебя послушать – и испытаю оргазм. А ты… ты отвечал на мои беспамятные состояния? Господи! Бедное мое подсознание, чего там только нет, чего я не знаю!

– Теперь ты понимаешь, я не могу говорить однозначно: либо об остроте, либо о глубине моих чувств. Во мне нет желания, во мне – зависимость. Твоя жизнь – моя! Мой наркотик!

Женя, прикрыв глаза, склонилась к нему. Соприкоснулись губы.

– Ты и говоришь, что пишешь! – выдохнула девушка. – Дорого бы я отдала, чтобы побыть холстом в твоих руках, чтобы почувствовать энергию, лучи твоей кисти, наполниться смыслом…

Лесков поднялся и стал завешивать шторками все окна салона. Потом вернулся к Жене, ничего не говоря, расстегнул молнию на ее платье и медленно – как охотник, крадучись в джунглях, раздвигает заросли – открыл ее спину. Воздушное платье легко поддавалось. Женя сняла клипсы. Лесков вывел ее из-за стола на середину салона. Платье упало к ногам.

Женя являла собой образец послушания, и это доставляло ей удовольствие. Она, затаив дыхание, чувствовала, как он освобождает ее от пояса. Как не спеша, легко щекоча ей ноги, скатываются чулки. Как, наконец, спадает с нее последний лоскут кружев – совсем никчемная окова. Вдох. Но художник не коснулся ни святая святых, ни вообще тела. Отстранился. Отошел. Женя услышала шорох его одежды, после – странные звуки: треск, капельное журчание, взбалтывание какой-то жидкости.

Лесков появился перед Женей совсем голый, с багряными ладонями и полным бокалом сока еще более густого цвета. Девушка ощутила прохладный, терпкий запах граната. Обмакнув палец в импровизированной краске, художник провел кривую по живому полотну: от века по скулам, шее, скользнув по ключицам к солнечному сплетению и под грудь. Прикосновение было очень мягким, нежным, но то ли кровавый цвет, то ли замысел художника заставил Женю вскрикнуть, как от болезненной пытки, когда наточенной сталью режут кожный покрой на ремешки. Лесков показал свою руку, словно объясняя: «Теперь это другая кровь!» – и вновь принялся рисовать на ее теле загадочные линии и узоры. Женя чувствовала, как ревут неведомые реки, срываясь водопадом с базальтовых скал, как хищное зверье тешится в диких лесах, как буря крошит мачты кораблей, как весна растлевает души… Художник приготовил еще один бокал сока. Теперь это не было кровью. Это были сверкающие холодные камни: шпинель, карбункулы, рубины. Евгений делал из нее несметное сокровище земли, коралловую диадему, извечные скорбь и радость – деньги. Потом работа его стала мягче, тоньше. На кожу девушки посыпались темные лепестки гвоздик, алые маковые бутоны, розовые цветки. Но их запах одурманивал, затмевал разум, будил знойные первобытные чувства. Чем кропотливее и тише работал художник, тем бешенее колотилось сердце, разнося по телу ее настоящую кровь, обостряя желание и превращая негу в муку. Лесков коснулся ее груди, окаменевшей, напряженной в последнем остатке воли, и остановился. Пустой бокал закатился под столик.

Послушание дошло до предела, и Женя видела: ее возлюбленный полон того же горящего желания. Каждое мгновение работы прибавляло ему тех же мук. Худое тело Евгения было испещрено каплями брызг от гранатовой краски. Одна капля стекла по налитому кремневому стволу его мужества, образовав стройный рисунок, похожий на стрелу. Лесков не отрываясь разглядывал новое творение: причудливо татуированную страсть – дикая, но не от жизни; выдуманная, но сама жизнь. Глаза их встретились…

Не успела Женя опомниться, Евгений поднял ее над собой. Она ухватилась за его плечи и извивалась, как змея, всем телом, до боли в вертлугах разводила бедра, полностью открывая себя вожделенной стреле. Но Евгений не торопился – изнывая сам, лишь только касался, ласкал вокруг исступленного преддверия…

Истязание длилось недолго. Мужчина почувствовал содрогание девушки, ощутил неодолимую слабость, поразившую его костяк изнутри, увидел, как меркнет свет, и опустил свое дикое создание на стрелу. Уже теряясь, он уложил бездыханную Женю на стол и все еще пронзал ее…

Сезон белых ночей. Время странной любви. «Пилигрим» уносил обоих в покойные безбрежные пространства неземной стихии, подальше от огней города.

Время плавания закончилось несколько позже полудня. Евгений и Евгения, довольные и чистенькие после душа, сошли на берег. Капитан проводил их взглядом, устало вздохнул и отдал обычное распоряжение:

– Петь! Приведи салон в порядок.

Через секунду-другую он услышал удивленный присвист своего сервера. Капитан усмехнулся, но все же заглянул в салон. Там было чисто, только мусорный бачок занят шкурками от фруктов и бутылкой из-под ликера…

– Куда мы сейчас? – спросила Женя.

– На край света. Ты готова?

Лесков говорил всерьез. Женя отвернулась.

– Ладно, – жестом фокусника он извлек из воздуха нечто блеснувшее полярной звездой и коснулся шеи девушки.

– Что это? Боже!..

Художник смастерил для подарка возлюбленной серебряную оправу и сплел цепочку. Янтарное сердце свободно перекатывалось в ажурных зарослях металла и солнечно подмигивало из своей клетки.

– Амулет. Заговоренный. Пока носишь его – меня не покинешь.

Девушка улыбнулась, но уголки губ болезненно дрогнули:

– Если бы время стало.

– У нас есть еще день, – обнял ее Лесков. – Я хочу показать тебе свой город. Не возражаешь?

Он привел ее к «Спасу на Крови», большой исторической игрушке. Рядом с собором располагалось уличное кафе с площадкой, утыканной зонтиками-грибочками. В углу, между ночным фонарем и урной, небольшой оркестрик играл Григовскую «Песню Сольвейг». Музыкантов было всего четверо: долговязый флейтист, виолончелист, полностью скрытый своим инструментом, гитарист в темных очках и вдохновенный перкуссионист с двумя барабанчиками и хай-хэтом. Но что они творили!.. Вокруг собралось великое множество народу, как видно – в основном иностранцы, и столики кафе почти все были заняты.

Евгений усадил спутницу под одним из тентов:

– Что будешь?

– Мороженое, – не отрываясь от музыки, уронила девушка, – с орешками.