Солнце уже спускалось, когда невесту с песней повели в палатку-шатёр молодых, стоящую на отшибе от табора. Чуть позже следом тронулся жених в окружении хохочущих цыган, которые давали ему необходимые инструкции так страстно и убедительно, что идущий в двух шагах дед морщился:

– Тьфу, кобели бессовестные… Да не хужей вас всё знает – на войне, поди, был! Там-то пакостям быстро учатся!

Мери же, сидящая в окружении цыганок в глубине шатра, еле дышала от усталости и страха. Она почти не слышала того, что говорит ей, крепко вцепившись сильными руками в её плечи, Копчёнка:

– Ты, главное, девочка… ик… ничего не бойся! Дело нужное, всё едино надо когда-нибудь… ик! Потерпишь немного – и всё, уже тебе почёт! Твой мужик – не мальчишка небось бесштанный, хорошо всё сделает, быстро! Долго не промучишься! Это дело наше бабье, чего уж тут… ы-ы-ык!!! Выпей лучше, вовсе ничего не почуешь!

– Нет… Спасибо, нет… Я не хочу… – шептала Мери, в которую и так уже насильно влили стакан вина, и с непривычки у неё кружилась голова. Смеющиеся цыганки поправили новые подушки, пожелали невесте скорой чести и вышли, оставив её одну.

Тем временем у входа в шатёр Семён тихо и торопливо говорил бабке Насте:

– …И скажи этим воронам, что ежели хоть одна к нам нос сунет – выкину!!! Ни на что не посмотрю! Если совсем уж подопрёт – зайди сама! И нечего им там орать, что быстрей, мол! Получат они «розу» свою! Сколько надо будет, столько и…

– Не бойся! Ни о чём не беспокойся, чяворо! Никого не допущу! Только сама войду! Ну, и ты не особенно разводи, сам ведь понимаешь… – волновалась старуха, умоляюще глядя в сумрачное, глазастое лицо внука.

Семён чуть усмехнулся, пообещал:

– Всё ладом будет, – и исчез за пологом. Старая Настя перекрестила упавший за ним пёстрый лоскут ткани, вздохнула, покачав головой… И решительно уселась поодаль.

– Ну, что? – вполголоса спросил Семён, садясь на перину и поворачиваясь к жене. – Что сопишь там? Устала? Гляди, не засыпай пока, нельзя…

Сквозь старую ткань шатра просеивался слабый вечерний свет, и лицо Мери казалось в нём совсем детским и испуганным. На ней уже не было ни кофты, ни красной юбки. Недлинная рубашка открывала шею, хрупкие ключицы, тонкие руки. Сенька вдруг увидел, что там, где нет загара, кожа Мери совсем светлая. Он уже и забыл, что когда-то она была такой. В памяти вдруг вздёрнулся далёкий московский вечер, девочка-княжна в белом платье, сидящая рядом с ним на ступеньках старого дома… Семён закрыл глаза, чувствуя, как к горлу подступает липкий страх. Он вдруг отчётливо понял, что не осмелится коснуться этой нежной, прозрачной кожи, этой груди…

– Я сейчас, сейчас… – Мери, не замечая его смятения, торопливо придвинулась вплотную. – Сенька, мне цыганки сказали, что надо быстро… Боже мой… Может быть… тогда уже давай поскорей как-то?..

– Как-то… – хрипло передразнил Семён, отворачиваясь и незаметно проглатывая проклятый ком в горле. – «Как-то» мухи на навозе делают… А нам с тобой по-людски надо. Про «быстро» не думай. Я бабку у входа посадил, она всех отгонит, коли что. До утра времени у нас.

– Как это «до утра», ты что, с ума сошёл?! – всполошилась она. – Мне сказали, что мы… что потом я ещё должна буду выйти ко всем!

– Ничего. Надо будет – без тебя выйду. – Семён незаметно вздохнул, собираясь с духом. Затем как можно спокойнее позвал: – Иди ко мне, девочка. Ты же мне жена теперь. Ничего не бойся, я…

Семён ещё не договорил – а Мери уже подалась к нему, и холодные, дрожащие ладошки легли ему на плечи, а взволнованное дыхание обожгло щеку. Он осторожно потянул жену на себя, бережно обняв её худенькие плечи, уложил Мери на перину. Здесь она, с ним… навсегда, теперь уже совсем. Почему же ему по-прежнему страшно?.. Чёрные, вьющиеся волосы, скомкавшиеся под его рукой… Доверчиво блестящие навстречу, широко распахнутые глаза, приоткрытые губы… Дэвла, как же от неё пахнет полынью… и почему-то мёдом… Рябина в волосах – горькая… И кроме рубашки – ничего, и белая, почти светящаяся кожа, и дрожащая ямка на шее… Он ещё и не видел Меришку такой, никогда в жизни не видел! Чувствуя, как темнеет в глазах, как тяжёлый жар бьёт в виски, Семён лёг рядом, протянул руку – и Мери сама обняла его.

– Девочка моя… – от подступившей к горлу нежности у Семёна прервалось дыхание. – Девочка моя… Дэвлалэ… Ты только скажи… Если хоть чуть плохо станет – скажи, я не стану… Подожду… Я знаю, что вам это больно… Меришка, господи, да тебе-то это всё зачем сдалось, хоть сейчас скажи мне!!! Скажи! Княжна!

– Дур-рак… Помолчи. Где та княжна осталась, бестолковый… – Мери не то засмеялась, не то всхлипнула, утыкаясь ему в плечо. – Не бойся, я скажу тебе, если… Я тоже всё знаю, как нужно, мне тётя Настя… И Копчёнка… ой! Нет, ничего… Ничего, говорят тебе! Я люблю тебя… Я люблю тебя, вот и всё… И я теперь твоя жена, успокойся наконец! И не думай больше ни о чём…

Через час к большому костру медленно и торжественно, как солдат со знаменем полка, подошла старая Настя с рубашкой невесты в руках. Цыгане смолкли при её появлении. Старая цыганка развернула рубашку, коснулась ею своего лица и широко улыбнулась:

– Чиста Меришка, как мои глаза! С «розой» вас, ромалэ!

Ночная степь взорвалась восторженными воплями и поздравлениями. Цыганки повскакивали, завертелись, заплясали вокруг старухи, держащей в поднятой руке скомканную рубашку. Дед Илья незаметно вздохнул, перекрестился, пробурчал: «И слава богу…» – и подставил свой стакан под наклоненную бутыль с самогоном.


Мери, не заснувшая в эту ночь ни на минуту, подняла голову с подушки, едва только под полог пробился слабый, блёклый луч рассвета. Отдохнуть от собственной свадьбы ей так и не удалось. Всё тело ныло и болело, и молодая жена, чуть слышно покряхтывая, начала с трудом натягивать одежду. Слабо улыбнулась, повязывая поверх новой юбки новый же, роскошный сборчатый фартук в огромных красных цветах и синих «огурцах» и накидывая на голову жёлтый платок. «Вот и всё. Теперь и пути назад нет», – подумалось ей, и от этой мысли вдруг стало легче и спокойнее. Обернувшись, Мери посмотрела на мужа, спящего на спине, с запрокинутой лохматой головой. Во сне он одновременно хмурился и улыбался, и Мери, глядя на него, невольно улыбнулась сама. Очень хотелось поцеловать Сеньку, но время не ждало, заползший под полог луч уже неумолимо розовел. Поёживаясь, Мери выскочила из шатра и схватила кем-то заботливо приготовленное огромное ведро.

Волновалась она зря: в таборе ещё не вставали, пьяные цыгане отсыпались по шатрам, и ни одна из женщин ещё не появлялась возле погасших костровищ. Мери, пошатываясь, побрела вниз, по отлогому склону. Речная вода у берега уже была схвачена тонким ледком, и его пришлось разбить пяткой.

Мери уже вытянула полное ведро и, переведя дух, бухнула его рядом с собой, когда из прибрежных кустов её чуть слышно позвали:

– Меришка… Чуешь?

Вздрогнув, она обернулась. На пустынном берегу не было ни души. Из кустов лозы выглядывала рыжая голова с заспанными глазами.

– Ксенька! – удивилась Мери. – Ты чего не спишь? Случилось чего?

– Не… – Ксенька, ёжась, выбралась из кустов, осмотрелась. Приблизившись к озадаченной Мери, со жгучим любопытством спросила: – Ну, как ты?

– Слава богу, жива, – усмехнулась Мери, беря ведро. – Тебе-то чего?

– Не разобидишься, коли спрошу? – Ксенька пошла рядом с ней, на ходу переплетая рыжую косу. – Оно, конечно, неправда, может, ты не серчай… но вчера бабы ваши шептались, будто ты и не цыганка вовсе.

– Была не цыганка, – ровно сказала Мери, не замечая, как вода через край ведра плещет ей на ноги. – А раз замужем за цыганом, значит, уже цыганка.

– Ой! – Ксенька взволнованно схватилась за веснушчатые щёки. – Так это правда, что ль?! Они ещё брехали, что ты грузинская княжна! Миллионщица!

Мери молча улыбалась.

– Ой, так пошто ж ты, дурная, за цыгана-то пошла?! – всполошилась Ксенька. Мери поставила ведро и смерила девчонку таким взглядом, что та умолкла на полуслове. А Мери, не сводя с неё прищуренного взгляда, внутренне содрогаясь от смеха, нараспев, подражая гадалкам, сказала:

– Вижу я, изумрудненькая моя, что не мне одной тут за цыгана захотелось!

Она сказала это наугад и даже немного испугалась: так мгновенно, до серости побледнела девочка перед ней.

– Ос-споди… да какая ты княжна! – пробормотала она. – Самая что ни на есть ворожея базарная! Кто тебе сказал-то? Он сам, что ль, паскудник, похвастался?!