Кэтрин тянулась к нему всем сердцем.

— Пока я знаю, что нравлюсь тебе, все остальное для меня не имеет значения.

Он взял ее руку и поцеловал.

— Спасибо тебе.

И жизнь стала другой. В этот день они провели вместе больше времени, чем за все дни после венчания. Какое это было время! Полное любви, взаимопонимания, стремления поделиться с любимым самым сокровенным. Доминик поведал ей о своих мечтах, о планах развития поместья. Кэтрин внимательно его слушала, старательно избегая говорить о более отдаленном будущем Грэвенвольда — о том, кому должны перейти имение и титул по наследству.

Говорили они и о школе, задуманной Кэтрин, и Доминик, казалось, был доволен тем, чего она уже добилась.

— Я найду место для строительства небольшого школьного здания, — пообещал Доминик. — В пару лондонских газет дадим объявление о том, что в Грэвенвольд требуется школьный учитель. Мы можем устроить школу так, чтобы квартира учителя располагалась на втором этаже, а классы — на первом.

— Это было бы замечательно. Мне бы хотелось, чтобы и Янош посещал школу. Как только остальные дети поймут, что он не так уж сильно от них отличается, он сможет приобрести друзей.

Доминик чмокнул Кэтрин в щеку.

— Знаю, милая, что тебя не переубедить, но, прошу, не надо разочаровываться, если у тебя не получится. Должен сказать тебе, что Янош, сколько бы времени у нас ни провел, остается цыганом. Пусть поступает так, как велит ему сердце.

Кэтрин улыбнулась и кивнула. Пусть Доминик все же сохранял расстояние между ними, но глаза его смотрели тепло и ласково, и очень часто, Кэтрин готова была поклясться в этом, в них светилось желание.

О собственном желании она старалась не думать. Доминику нужно время, и Кэтрин не будет торопить своего мужа. Сейчас необходимо узнать друг друга получше, узнать с тех сторон, которые им прежде были неведомы.

Она расспрашивала его о лошадях, и Доминик поделился с ней планами разведения новой породы рысаков, родоначальниками которой должны были стать его любимцы — Рей и Сумаджи.

Как-то Кэтрин спросила его о Стоунлее.

— Мы с Рэйном знакомы с детства, но подружились после одного случая лет пять назад. Как-то на скачках мы оба крепко выпили, хвастались своими победами на разных фронтах и, говоря по правде, не слишком кривили душой. Кое-кто называл нас самыми беспутными повесами в лондонском обществе, и тогда мы поспорили, кто окажется лучшим в одном деликатном вопросе. Ты понимаешь, — ухмыльнувшись, добавил Доминик, — что имя дамы я, как джентльмен, назвать не могу, но что касается результата… Короче, мы оба оказались на высоте.

Кэтрин ткнула его под ребра.

— Надеюсь, что эти твои беспутные приключения остались в прошлом… по крайней мере в том, что касается дам.

Доминик притянул ее к себе и легонько пощекотал губами мочку уха.

— Тебя мне больше чем хватает, любовь моя. Ты узнала лишь малую часть из тех удовольствий, что я готов тебе открыть.

Теплое дыхание на щеке, многообещающие слова — все это вызывало желание. Голова ее закружилась, смущенная, она почувствовала, как отвердела и восстала его плоть, и в ответ напряглись и заострились ее соски. Подняв голову, она увидела, что глаза его затуманились. Он накрыл ее рот поцелуем, страстным и требовательным.

И тут в гостиную вошел Блатбери. Доминик отпрянул от Кэтрин и повернулся так, чтобы скрыть от глаз слуги выдававшую его состояние часть туалета.

— Простите, милорд, — покраснев, проговорил привратник. — Я не стал бы вас беспокоить, но для леди Грэвенвольд письмо из Лондона. Я подумал, что там может быть нечто важное.

— Спасибо, Блатбери.

Доминик взял письмо и протянул его Кэтрин.

— От Амелии, — сказала она и, вскрыв конверт, присела на диван, торопливо пробегая глазами строки.

— Все у нее хорошо? — поинтересовался Доминик, усаживаясь рядом с женой.

— Она перебралась в мой лондонский дом и просит дать ей знать, если я не согласна. Но ей не нужно мое разрешение, — добавила Кэтрин, взглянув на Доминика. — Она и Эдди — моя семья. Я надеялась, что Амелия это понимает.

— Что еще она пишет?

— Дядя Гил уже почти здоров. Сначала у него от ранения, по-видимому, испортился характер, но сейчас он просто душка. Амелия пишет, что Гил открыл благотворительную школу и очень доволен успехами учеников. Да, она все о том же, бедняжка. Пишет, что чувствует себя страшно одинокой без Эдмунда. Спрашивает, не хотели бы мы приехать в Лондон навестить ее.

Кэтрин взглянула на мужа.

— Ты хочешь поехать? — спросил он.

— Очень.

— Тогда давай поедем, как только наладим здесь дела.

— Почему бы нам не захватить Яноша, — с улыбкой предложила Катрин. — Они с Эдди-младшим почти одногодки.

Доминик нахмурился.

— Ты считаешь, что Амелии это понравится? Не забывай, Янош — цыган.

— Не говори глупости. Амелия вовсе не ханжа. Она будет только рада, если в доме появится еще один ребенок,

Слова Кэтрин не убедили Доминика, но он предпочел не спорить.

Как-то во время ужина молодожены заговорили о войне. Прежде Доминик никогда не касался этой темы, и Кэтрин очень любопытно было узнать его мнение о происходящем.

В этот раз она была в очень скромном шелковом платье с жемчужной отделкой, он — в темно-вишневом фраке и светло-серых брюках. На ужин подавали жареных куропаток и устрицы, сладкую морковь и пирог с дичью и трюфелями.

— Британцы усилили блокаду, — заметил Доминик, комментируя статью в лондонской газете, касающуюся политики Наполеона. — Хорошо, что тебе удалось выбраться из Франции до того, как это случилось, а то так бы и жила в таборе, — поддразнил ее Доминик.

— А как насчет вас, милорд? Для вас по-прежнему не было бы никаких трудностей?

Он рассмеялся. От его улыбки у Кэтрин всегда что-то переворачивалось внутри.

— Для цыган нет границ. Куда хотим, туда и идем. Мы умеем раствориться среди местных жителей, прикинуться, когда надо французами, когда надо — англичанами, а потом, когда опасность минует, снова становимся сами собой.

— Ты не стал принимать участие в войне из-за того, что ты цыган?

— Отчасти да. Мой отец потерял своего первого сына, когда тот служил во Флоте Его Величества. Поскольку он справедливо полагал, что родине довольно будет и одного ребенка, он сделал все возможное, чтобы освободить меня от воинской службы. А я во-первых цыган и только во-вторых англичанин и поэтому никогда патриотом не был. Однако… Кто знает, может, каким-то образом я все-таки помогаю отечеству в войне?

— Да? — переспросила Кэтрин, чуть не подавившись.

— Каждый год, возвращаясь с континента, я докладывал о своих наблюдениях, касающихся перемещения войск противника.

— Так ты — шпион?

— Ну, едва ли меня можно назвать шпионом. Я сделал немного, но мне кажется, что и это пригодилось. Честно говоря, это — единственное, на что меня могли уговорить. Любой цыган отказался бы от подобного предложения. Как ты знаешь, цыгане стараются быть подальше от грызни сильных мира сего.

— Ты называешь войну грызней?

— Полагаю, все зависит от точки зрения, — усмехнулся Доминик.

Чай с пирожными они перешли пить в небольшую гостиную в конце галереи. Кэтрин заметила, что Доминику нездоровится. Он тер виски, переносицу.

— Ты не заболел, милорд? — спросила Кэтрин. Она замечала, каким голодным взглядом смотрел он на нее весь вечер, и сознание того, что он хочет ее, наполняло Кэтрин восторгом. Скоро, очень скоро он предложит ей разделить с ним постель.

— Голова гудит.

Кэтрин зашла за спинку дивана и принялась массировать Доминику затылок.

— Вы слишком напряжены, милорд, постарайтесь расслабиться, — сказала Кэтрин, осторожно разминая Доминику мышцы плеч.

Он опустил голову, затем откинулся на спинку дивана и закрыл глаза.

— Я-то знаю, что за лекарство мне поможет, — проговорил он, одарив ее таким взглядом, что любая бы на ее месте догадалась, что он имеет в виду. — Но…

— Но тебе еще нужно время, — закончила за него Кэтрин.

Доминик поймал ее руку и поднес к губам, затем повернулся к ней так, чтобы видеть ее глаза.

— Я знаю, ты меня не понимаешь, Кэтрин. Хотел бы я найти слова, чтобы объяснить тебе, что я чувствую, но не могу. Мне нужно еще время, Катрина.

Кэтрин поцеловала его в лоб.

— У нас впереди вся жизнь. По сравнению с теми годами, что мы проживем в любви, какие-то несколько дней — ничто.