— У отца обширный инфаркт, — потрясенно выговорил он, повесив трубку. — Под утро случился. Он в реанимации. Мама говорит, приезжайте скорей.

— А врачи что?…

— Да ничего. «Состояние крайне тяжелое, делаем все, что можно». А вообще отмалчиваются… Давай собираться, Клепка.


На похоронах Сергея Гавриловича Лео не оставляло ощущение, что умер не он, а она, и ее душа отделилась от тела и летает, отстраненно наблюдая за происходящим с высоты. Она ничего не испытывала — ни горя, ни сострадания к Антону и Татьяне Степановне, ни интереса к угрюмой, хлюпающей в платки черной толпе, из которой по очереди выходили те, кто счел для себя важным произнести вслух скучные, суконные слова. Лео впервые в своей взрослой жизни участвовала в подобной церемонии, и ей было слегка любопытно, как это бывает — но и только. Глядя на строгое, торжественное, незнакомое лицо веселого Сергея Гавриловича она старалась жалеть его, но постоянно отвлекалась и жалела, что роковой звонок не раздался на полчаса позже… Потом стыдилась себя и начинала думать о постороннем, вспоминать сумасшедшие сборы в дорогу, беготню за билетами, чемодан с набросанными в него случайными, бессмысленными вещами… угораздило же взять красный свитер, но забыть черный вместе с любимыми бусами…

Ночью, после поминок, слез, шума, патетических речей и неуместного веселья, они наконец занялись любовью — виновато, исступленно, яростно и как-то сурово, без следа той нежной, игривой беззаботности, которая вдруг сделалась совершенно недопустима. После Антон, ничего не сказав, отключился, а Лео отчего-то вспомнила свой зловещий сон и почти до утра проплакала в обреченной уверенности, что смерть свекра — лишь начало несчастий.


Страшное случилось на девятый день, после ухода гостей.

Татьяна Степановна пошла прилечь — ей с каждым днем становилось все хуже, хотя она еще даже не осознала, что человек, с которым они прожили вместе тридцать пять лет, умер. Лео и Антон занялись посудой.

— Знаешь, я принял решение, — неожиданно сказал Антон жестким голосом. Так всегда говорил Иван, когда хотел сообщить что-то неприятное и ждал от Лео возражений.

— Какое? — неестественно спокойно спросила она, заранее внутренне сопротивляясь тому, что услышит.

— Переехать назад в Иваново.

Лео похолодела. Как? Бросить Омск и такую хорошую работу? С такой зарплатой? Со всеми перспективами, которые начальство сулит Антону? Когда им через три месяца обещали квартиру? Да что он, с ума сошел?

Наверно, это из-за смерти отца, подумала Лео и постаралась взять себя в руки.

— Антоша, подумай, чего ты лишаешься, — преувеличенно терпеливо, как ребенку, начала втолковывать она. — Сам говорил: такой работы нигде, кроме как в Сибири, не найти. Ты столько сделал, за один год достиг большого положения, а теперь хочешь все разрушить. Тебе сейчас очень плохо, но… нельзя ничего решать на эмоциях, потом поймешь, что поторопился, а будет поздно.

— Мать, значит, бросить?

— Почему «бросить»? Будем ей звонить, на праздники приезжать.

— Клепка, ты что, не видишь, в каком она состоянии?

— Но это же не на всю жизнь! Сначала всегда так, а потом люди смиряются…

— После того как они друг друга любили? Да от нее будто половину отрезали, душу вынули! Я вообще за нее боюсь, а ты…

— Хорошо, в самом крайнем случае, перевезем к себе. Конечно, у нас одна комната, а у вас Цезарь…

— Просто ушам не верю! Она тебе что, старый сервант? Для которого места жалко? И что значит: «перевезем»? Посмотри на нее, куда ей ехать?

В глубине души Лео понимала, что Антон злится на судьбу из-за отца и просто ищет повода сорваться, но не знала, как остановить спор — да и не смогла бы при всем желании: уже обиделась.

— А что ты так со мной разговариваешь? Я-то чем виновата? Тем, что трезво смотрю на вещи? Понятно, у тебя горе, но зачем ломать себе судьбу и бросать работу? Кому от этого легче станет? Что ты этим докажешь?

— Значит, моя работа для тебя важнее всего? Были бы денежки, остальное неважно? Так, что ли? А мать пусть одна мыкается? Скорее помрет — и слава богу?

— Да что ты несешь!..

— То и несу, что ты, Клепка, одно материальное видишь. Думаешь, я забыл, как ты от своего Ивана уйти не могла, все за его квартиру-машину вместе с Москвой цеплялась?

— А не забыл, так нечего было на мне жениться, чтобы теперь попрекать!

— Может, и нечего, не знаю!

— Ах, так?!

Взбешенная Лео, сорвав фартук и схватив с вешалки куртку, пулей вылетела из квартиры.

* * *

— Не, бля, ну надо же! Царица! Голосом и взором свой пышный озаряла пир! А-афигеть! Не верю глазам!

Что-то сегодня никто ничему не верит, одни ушам, другие глазам, мрачно подумала Лео, которая неслась по слякотному родному району, не разбирая дороги и не отрывая взгляда от собственных ног. Но этого и не требовалось, чтобы по хрипловатому тенорку узнать Костяна, когда-то главного хулигана их школы — он учился на год старше, — а сейчас местного криминального авторитета третьей руки. Лео до сих пор с содроганием вспоминала его школьные ухаживания — пару лет он почти на каждой перемене зажимал ее в угол, приставлял к животу перочинный нож и стоял, наслаждаясь ее страхом и беспомощностью. Она знала, что цитатой, произнесенной с невероятным апломбом, ограничиваются все познания Костяна в литературе. Он и выучил ее только затем, чтобы дразнить Лео.

— Здорово, Костян, — без выражения сказала Лео.

И подняла глаза.

М-да. Ну и рожа.

— Здорово, царица! Как делишки? Как царь? Путем?

— Все нормально, — буркнула Лео.

— А чего тогда одна шманаешься?

— Погулять вышла.

— Ну и как, нагулялась?

— Не знаю.

— Пойдем лучше посидим.

— Да ну.

— Чего это? Брезгуешь старыми знакомыми? Нехорошо.

Правда, как-то нехорошо, подумала Лео. Да и куда деваться? Лучше в кафе сидеть, чем круги по улицам в темноте нарезать. Тем более в тапочках.

— Ладно, давай посидим. А где?

— Где, где? — Костян загоготал. — А то не знаешь?

И они пошли в «Поляну», главное место свиданий, деловых и дружеских встреч их района. Костян заказал водки («Шифруйся сколько хочешь, но я-то вижу, тебе надо»), и очень скоро Лео обнаружила, что выложила все о ссоре с Антоном, а попутно — об основных событиях своей жизни за последние два с половиной года.

— Эх, не понимает твой мужик своего счастья! — воскликнул Костян и накрыл грязноватой ладонью ладонь Лео. — Ты ж царица, разве ж с тобой так можно!

Как ни странно, эти слова нашли отклик в ее душе. Действительно, не понимает. И действительно, так нельзя. Лео закивала — и поняла, что ей трудно остановиться. Напилась, подумала она. Вот дура.

— Помнишь, как я в школе за тобой бегал? — тихо спросил Костян.

Лео, стараясь больше не кивать, глазами показала: да.

— Я бы и сейчас бегал, если б не муж, — продолжал Костян. Бандитская хрипотца в его голосе больше не раздражала, наоборот, добавляла словам выразительности.

— Муж объелся груш, — только и нашла что сказать Лео. Неприкрытая похоть устремленного на нее взгляда против воли проникала под кожу, затягивала, обволакивала, гипнотизировала.

— Уж как бы я тебя баловал, ни в чем бы ты у меня отказа не знала, — гнул свою линию Костян.

Ой. Пора спасаться, подумала Лео. Но о том, чтобы встать, не было речи: вокруг уже все плыло. Некоторое время она сидела, устремив остекленевший взор в странно увеличенное лицо Костяна, слушая и не слыша, не понимая ни слова, и вдруг почувствовала жадный, мокрый, табачно-водочный поцелуй. Ей не понравилось, но она не могла, не умела отстраниться, терпела, а потом ее словно пронзило током, она подняла глаза — и увидела своего мужа Антона. Тот стоял рядом бледный, гордый, непроницаемый, с пакетом в руках.

— На, держи, — сказал Антон. — Твои зимние сапоги.

Развернулся и зашагал к двери.

— Антоха, ну ты чего, ты куда, — засуетился Костян, безуспешно пытаясь встать. — Мы же с Клепкой так, шуткуем…

Лео, мгновенно протрезвевшая, молча смотрела Антону вслед.

Она уже знала: он не простит. Это — все.