— Нет, это неправда, — наконец выговорил он. — Ты не можешь быть просто женой «нового русского». Ты вообще не можешь быть «просто», потому что ты — это ты… Расскажи мне, что у тебя случилось…
Народ в ресторане постепенно прибывал. Женщину, поющую романсы, на время сменило трио балалаечников и баянист. Официанты сновали по залу, разнося на столики фирменные графинчики с водкой, кувшины с квасом, запеченное мясо на продолговатых расписных блюдах и розеточки с зернистой красной икрой. А Поля все рассказывала, все говорила — и про книгу свою ненаписанную, и про карьеру журналистскую, неслучившуюся, и про деньги, и шмотки — ненужные, и про мужа, которому она не нужна. Антон гладил ее руку, и она каждым суставчиком ощущала нежную, успокаивающую теплоту его ласковых пальцев.
— Понимаешь, — она уже сама подвинула ему свою пустую рюмку, — Ирочка Ларская — это не случайность. Это я заставляла себя думать сегодня весь день, что это — случайность, что на ее месте могла быть любая другая с достаточно смазливой мордашкой… Нет, Ирочка — это то, чем я почти уже была шесть лет назад, то, чем я могла стать, но не стала. Сильная, умная, независимая, делающая карьеру. Интересная, живая, красивая… А я за эти шесть лет стала совсем другой, от той Поли, Тропининой, уже ничего не осталось. И Борьку нельзя винить за то, что он заскучал со мной, за то, что разлюбил. Прав он. Тысячу раз прав…
На лицо Антона набежала мгновенная тень, и глаза из темно-карих сделались почти черными.
— Я не хочу осуждать твоего мужа, тем более мы с ним незнакомы. И наверняка я не должен этого говорить, но промолчать просто не могу: он поступил так, как не поступают мужчины. Если не любишь женщину — нужно уйти, а не бегать к соседке огородами. Должен же быть у человека кодекс чести, через который нельзя переступать…
— Ты прав: не надо было этого говорить, — Поля осторожно высвободила пальцы из его руки. — Все-таки я Бориса люблю, и это как-то нехорошо…
— Подожди, — он стремительно перехватил ее запястье, — подожди, послушай… Да, я виноват, прости меня… Но пообещай мне задуматься над одной простой вещью: может быть, это он изменился за те шесть лет, что вы вместе? Может быть, он, а не ты? Просто подумай об этом!.. И еще, прошу тебя, прямо сейчас, здесь, посмотрись в зеркало. Наверняка ведь у тебя есть в сумочке?
И снова она, пораженная, почти испуганная его горячностью, повиновалась. Расстегнула замочек, достала диоровскую пудреницу, поднесла зеркальце близко к лицу. Платиновые с бриллиантами сережки блеснули ярко и загадочно, длинные ресницы вздрогнули.
— Посмотри на себя, — почти прошептал Антон, поднося ее руку к своим губам, — посмотри… Разве ты изменилась? Разве ты могла измениться, когда ты так прекрасна. Ты — лучшая женщина из тех, кого я знал, а я, поверь, пользовался успехом у очень многих женщин.
Поля отвела удивленные глаза от зеркальца и с усмешкой заметила:
— Так ты еще, оказывается, и очень скромный?
Антон кивнул серьезно и так энергично, что прядь черных волос выбилась и повисла, касаясь смуглой щеки, а потом рассмеялся.
— Вот видишь, ты улыбнулась, — проговорил он, успокоившись. — Правда, я никак не предполагал, что выведу тебя из транса именно упоминанием о моих донжуанских подвигах. Видно, психотерапевт из меня никакой.
— Так это был психотерапевтический сеанс?
— Нет, — он неожиданно стал очень серьезным. — Все, что я говорил тебе, — это правда, Поля…
Ей на самом деле стало легче. И все случившееся сегодня перестало казаться безнадежно-трагичным. В конце концов, с Борисом на самом деле надо было поговорить, а не сбегать позорно и трусливо. Но сейчас Поле почему-то не хотелось думать об этом. Хотелось пить ледяную чистейшую водку, закусывать блинами с икрой, разговаривать с Антоном, слушать его мужественный и в то же время ласковый голос. Они заказали еще графинчик «смирновки», еще салатов. И болтали уже о всякой чепухе, старательно огибая темы, хоть как-то связанные с адюльтером и семейными проблемами вообще. Он рассказывал про общежитие литинститута, про чудесную компанию молодых московских поэтов, которая когда-то была, а теперь, к сожалению, распалась, про прошлогоднюю поездку в Петербург и про друга, уехавшего в Штаты. Поля уже совсем свободно улыбалась и слушала одновременно Антона, гитару и женщину на эстраде, исполняющую «Утро туманное»…
Из ресторана они и в самом деле вышли под утро. Серый туман клочьями оседал на крышах соседних домов.
— Вот уж никогда не думала, что когда-нибудь проведу ночь в этом ресторанчике! — сказала Поля, обернувшись на довольно скромную вывеску «Самовар». — Суханов меня разбаловал, то в «Царскую охоту», то в «Сирену»… А тут оказался ты… Как странно, правда?
— Странно, — отозвался Антон, нежно взяв ее за пальцы. — Хотя, если разобраться, ничего странного. Я довольно часто здесь ужинаю. Люблю русскую кухню. Не говорил тебе еще: я ведь прямой потомок князей Трубецких.
— Да? — она удивленно приподняла бровь. — Поэт, еще и отпрыск княжеского рода?.. Антон, а почему ты за всю ночь не почитал мне ничего из своих стихов? Не хотелось?
Он ничего не ответил. Только запрокинул лицо к небу, стянул с «хвоста» резинку, и волосы его, темные, прямые, отливающие синевой, взметнулись на ветру.
Бутылка «Балтики». Забор, — начал он. —
Скамейка. Воздух, мокрый, чистый.
Светает долго. До тех пор,
Пока не кончится лучистый,
Колючий свет, фонарный дым,
Пока не вывернутся клены,
Не станет черное зеленым,
Не станет жуткое смешным —
Нелепой сказкой о весне
Или о той… Первопрестольной,
Что нынче в сутолках застольных
Маячит, как бельмо в окне…
Остановился, взглянул на Полю с грустной усмешкой:
— Дальше читать?
— Читай-читай! — заторопила она, боясь, что все кончится именно сейчас, что оборвется, канет в никуда. И она выговорила это с такой мольбой, что, прежде чем продолжить, Антон склонился и поцеловал кончики ее холодных пальцев.
Пока дома не задрожат,
Пока не будут тротуары
Шуршаще приторны и стары,
Как новоявленный Арбат.
Он читал, прикрыв глаза, нараспев, как читают свои стихи все поэты. И Поля, подчиняясь чарующему ритму и чудесной силе его голоса, словно плыла куда-то, словно убегала в неизвестность из этого мира с его омерзительно реальной пометкой в календаре: «Позвонить Ирочке Л.»
Пока уйдет куда-нибудь
Желанье пьяное, ночное
Не то свободы и покоя,
Не то забыться и уснуть…
Светает долго. Ветер сник…
И где-то там, в глуши аллеи,
Мой то ли шепот, то ли крик
Прогорклой тишиной развеян…
Он закончил, как-то сразу погрустнел и стал похож на красивую птицу с печальными карими глазами.
— Мы еще увидимся, Поля? — спросил неуверенно и почти виновато.
— Не знаю, — она опустила глаза. — Но, вообще-то…
— Только не говори «нет», подожди. Потому что «нет» — это самое страшное слово. Давай так, я завтра буду ждать тебя у входа в парк Горького с семи до восьми. И послезавтра… У меня сейчас, к сожалению, нет телефона, поэтому ты не сможешь…
— Не надо, — мягко перебила Поля и, помедлив, прикоснулась к его волосам. — Я все равно вряд ли бы позвонила. Спасибо тебе за эту ночь. Ты даже не представляешь, какое спасибо… Мне пора.
«Вольво» стояла в переулке шагах в двадцати от них. Поля обхватила руками озябшие голые плечи и быстро пошла к машине. В спину ей ударилось: «Я все равно буду ждать» — и это был голос не мальчика, а сильного, уверенного мужчины…
До дома она добралась довольно быстро: на серых утренних улицах было совсем еще мало машин. Суханов не спал, и желтый свет в окне тусклым пятном выделялся на белесой громаде дома. Поля вдруг поняла, что ей абсолютно все равно, что скажет он, что ответит она. Вообще безразлично, что сейчас будет…
Дверь она открыла своим ключом. Борис неслышно возник на пороге. Под глазами его лежали серые тени.
— Ты не хочешь мне ничего сказать? — спросил он глухо и хрипло.
— Нет, — Поля покачала головой.
— Тогда я хочу спросить у тебя…