– И я тебя, любовь моя, но мы не должны этого делать.

Знаю. Он прав. Но, горя желанием, шепчу:

– Нет необходимости, чтобы ты входил в меня…

Поднимаясь с постели, он отходит подальше.

– Нет, любимая. Лучше не испытывать судьбу. – На моем лице, наверное, все написано, потому что он добавляет: – Когда твой врач даст нам разрешение, все вернется в норму.

– Но, Эрик… Еще две недели до визита к гинекологу.

Забавляясь моей настойчивостью, он открывает дверь и, прежде чем выйти из комнаты, произносит:

– Значит, осталось совсем немного. Нужно лишь подождать.

Когда я остаюсь одна, то разочарованно вздыхаю. Из-за восставших гормонов я жажду секса, и теперь ясно, что этой ночью у меня его не будет.

Проходит время, и Эрику снимают гипс. Я счастлива, а он – еще больше. К нему вернулись свобода движений и независимость, и это настоящее облегчение.

Однажды вечером, после моей трехчасовой сиесты, Эрик будит меня, осыпая тысячей поцелуев.

Я в восторге. Прильнув к нему, начинаю свою атаку, но он останавливает меня:

– Нет, малышка… Мы не должны.

От этих слов я окончательно просыпаюсь и ворчу. Эрик улыбается и, взяв меня на руки, говорит:

– Пойдем. Мы с Флином хотим тебе кое-что показать.

Он спускается со мной по лестнице, но я продолжаю дуться. То, что у нас нет секса, меня убивает. Но когда он открывает двери гостиной, я таю, растроганная увиденным.

Мой маленький смурф-ворчун восклицает:

– Сюрприз! Скоро Рождество, и мы с дядей нарядили дерево желаний.

Когда Эрик опускает меня на пол, я закрываю рот руками и, не в силах сдержаться, плачу. Плачу как дура перед удивленным Флином, который ничего не понимает. Эрик сразу же усаживает меня на диван.

Передо мной стоит рождественская красная ель, та самая, из-за которой в прошлом году было столько споров. Не прекращая плакать, показываю на нее рукой. Мне хочется поблагодарить их и сказать, какая она красивая, но мешают слезы. И тогда мой мальчик говорит:

– Если тебе не нравится, мы можем купить другую.

Из-за этого я начинаю еще сильнее рыдать. Я плачу, плачу и плачу.

Эрик, чмокнув меня в макушку, поворачивается к племяннику и объясняет:

– Джуд не хочет другую. Эта ей нравится.

– Почему тогда она плачет?

– Потому что из-за беременности она стала очень сентиментальной.

Мальчик смотрит на меня и выпаливает:

– Ну и скукотища.

Они сделали для меня нечто удивительное, прекрасное и волнующее, и я не могу остановить слезы. Когда представляю, как мои мальчики сами украшали для меня елку, по телу бегут мурашки. Это трогает меня до глубины души.

Эрик наклоняется ко мне. В отличие от Флина, он понимает, что со мной происходит, и, вытирая бегущие по моему лицу слезы, говорит:

– Мы с Флином знаем, что это твое любимое время года, и хотели сделать для тебя сюрприз. Мы знаем, что тебе больше нравится это дерево, чем обычная елка, которую очень долго выращивают, и посмотри, – он показывает на маленькие листы бумаги на столе, – ты должна на них написать свои желания, чтобы мы могли повесить их на дерево.

– А вон те другие листочки, – продолжает Флин, – они ждут, когда приедет вся семья и напишет свои пожелания, и мы тоже развесим их на дереве. Как тебе эта идея?

Глотая слезы, киваю и еле слышно произношу:

– Это превосходная идея, мой милый.

Мальчик хлопает в ладоши и обнимает меня. Видя, как мы любим друг друга, Эрик кивает, и я читаю по его губам: «Я тебя люблю».

На следующий день мы едем в больницу на консультацию к Марте. Пришло время проверить зрение Эрика. Сначала он отказывается брать меня с собой, потому что мне нужно отдыхать. Но сдается, когда я заряжаю ему в голову туфлей и кричу, что все равно поеду, с ним или сама, следом, на такси.

Его глаза до сих пор залиты кровью. Их состояние не улучшается ни от лечения, ни со временем. Посоветовавшись с коллегами, Марта решает назначить на 16 декабря операцию, чтобы дренировать кровь.

Мне страшно, и я знаю, что Эрик тоже боится. Но никто из нас в этом не признается. Я – чтобы не волновать его, а он – чтобы не волновать меня.

В день операции меня всю колотит. Я настаиваю на том, чтобы поехать вместе с ним, и он не отказывается. Я нужна ему. Соня, его мать, тоже приезжает с нами. Когда приходит время расставаться, Эрик целует меня и шепчет:

– Не волнуйся, все будет хорошо.

Киваю и улыбаюсь. Хочу, чтобы он видел меня сильной. Но как только он исчезает, Соня заключает меня в свои объятия, и я делаю то, что так хорошо у меня получается в последнее время, – плачу!

Как мы все и ожидали, операция прошла успешно, и Марта настаивает, чтобы Эрик провел ночь в больнице. Тот отказывается, но когда я начинаю злиться, он сдается и даже соглашается на то, чтобы я составила ему компанию.

Этой ночью, когда мы лежим вдвоем, он в тишине произносит:

– Надеюсь, что наш ребенок не унаследует проблему с глазами, как у меня.

Я никогда об этом не думала, и мне грустно оттого, что Эрик уже принял это во внимание. Он, как всегда, все учитывает.

– Я уверена, что этого не случится, любимый. Не волнуйся теперь об этом.

– Джуд… Из-за моих глаз всегда будут проблемы.

– Я тоже всегда буду доставлять тебе проблемы. И я даже не говорю о тех проблемах, которые тебе устроит Медуза. У-у-у-у-у-ух! Так что приготовься, Циммерман.

Слышу его смех, и меня это подбадривает.

Горя желанием обнять его, встаю со своей постели и падаю рядом с ним.

– Милый, у тебя проблема со зрением, и с этим мы должны смириться. Я люблю тебя, ты любишь меня, и мы преодолеем эту проблему и все другие, которые у нас еще будут. Я хочу, чтобы ты сейчас об этом не переживал, договорились?

– Договорились, малышка.

Стараясь сменить тему, добавляю:

– Когда родится Медуза, даже не думай отлынивать от заботы о ней из-за своих чертовых глаз. Э нет, разумник, даже не мечтай! Я хочу, чтобы ты был у детской кроватки с дня рождения Медузы до того момента, когда она поступит в университет или станет хиппи и захочет жить в коммуне, понятно, чемпион?

Эрик улыбается, целует меня в макушку и отвечает:

– Понятно, чемпионка.

Два дня спустя его глаза приходят в норму и становятся прежними. Я радуюсь этому и тому, что на рождественские праздники к нам приезжает моя семья.

И все же, несмотря на радость, я дерьмово себя чувствую. Меня постоянно тошнит, я похудела так, как еще никогда в жизни. Одежда на мне висит, мне никогда не хочется есть, и я понимаю, что из-за этого Эрик постоянно тревожится. Вижу это по его взгляду. Его изводит, когда я бегаю в туалет. Он страшно мучается, поддерживая меня за лоб.

Мои гормоны неуправляемы, и я начинаю смеяться так же внезапно, как и плакать.

Я себя не узнаю.

21 декабря мы едем в аэропорт, чтобы встретить моих родных. Мое сердце наполняется счастьем и радостью оттого, что они проведут с нами рождественские праздники. Когда отец и сестра замечают меня, их лица говорят сами за себя. А племянница, чмокнув меня, спрашивает:

– Тетя, ты что, заболела?

– Нет, милая, а что?

– Потому что у тебя жуткий вид.

– Ее часто рвет, – поясняет Флин. – И нас это очень беспокоит.

– Ты хорошо за ней ухаживаешь? – спрашивает Лус.

– Да, мы все ухаживаем за мамой.

Племянница в изумлении смотрит на него и спрашивает:

– Тетя – твоя мама?

Он смотрит на меня, и я ему подмигиваю.

– Да, тетя Джуд – моя мама, – отвечает он.

– Как кру-у-у-у-то, – шепчет Лус, глядя на него.

Дети всегда так откровенны.

24 декабря мы все вместе празднуем сочельник. Мои родные счастливы. Они написали пожелания на листиках и развесили их на дереве. Эрик с улыбкой наблюдает за нами, а я в восторге оттого, что мы собрались все вместе.

Беременность меня изводит. Она не дает мне жить.

В моем теле ничто не задерживается, я не могу даже удержать в себе вкуснейший хамон, который привез отец. Я ем его с таким наслаждением, но совсем скоро прощаюсь с ним, как и со всем остальным. Зато когда мне становится лучше, я все равно набрасываюсь на хамон.

Ох и упертая же я!

Сестра, со своей тягой успокоить меня, уверяет, что тошнота исчезнет после третьего месяца.

– Я надеюсь, потому что Медуза…

– Булочка, не называй его так! Это ребеночек, и он может обидеться на то, что ты так его обзываешь.