— Пожалуйста, — пожала я плечами и вернулась к полкам. Дотерла оставшиеся, проверила дрожат ли руки, прикрыла шкаф и повернулась к нему. Как будто, не дрожали. Почти. Разве только чуть-чуть. На всякий случай завела их за спину, тогда живот выпирал сильнее, пришлось вернуть. Я смяла салфетку в одной руке и обвела взглядом комнату:
— Симпатично?
— Мне нравится.
Он смотрел в упор, глаза улыбались, но я отметила — заискивающий взгляд испарился. Прошла к окну, чуть сдвинула штору, оценила газон и спросила:
— Как Воронеж?
— Жарко, душно. Вымотался, но в целом неплохо. Работа отвлекает. Как ты?
— Нормально. Меня больше не тошнит, но я не могу спать на спине. А ещё он пинается.
— Можно потрогать? — протянул он руку.
Я пожала плечами, а Глеб поднялся и подошел. Аккуратно притронулся к животу и замер. Беременные женщины способны возбуждаться, сделала я открытие. «Конечно, способны, они что не живые?» — с сарказмом замечает внутренний голос.
— Он пинается, когда ему вздумается, — извинительно говорю и не узнаю свой голос. Откуда-то появившаяся хрипота. Я сглотнула и улыбнулась: — Этак и час можем простоять.
Глеб чуть склонил голову, пытаясь заглянуть мне в глаза, нашел их и шепнул:
— Юлька, прости дурака, а. — Я уткнулась лбом ему в плечо и вдохнула запах. Родной, знакомый, что щемит, от него пульсирует жилка на шее. — Ты там плачешь что ль, Юль? А?
— Угу, — подтверждаю я.
Он прижимает меня и гладит по голове.
— Юлька, моя, Юлька. Прости, ну, прости, — целует мне макушку. — Знаешь, и пускай не мой ребенок. И что? Я могу быть отличным отцом. Ты подумай, не отвечай сразу.
Я отстранилась на секунду, постучала себе пальцем по лбу и подавив слезу, выдохнула:
— Дурак что ли, ну какой не твой ребенок?
Эпилог
Сегодня выходной, семейство должно быть в сборе. Никакого плана у меня нет, скорее шла на разведку, действовать буду по обстоятельствам. Я обогнула поселок по широкой дуге и снова вышла к нему в районе их дома. Из-за чертового забора, ни хрена не видать.
Осмотрелась, дерево приметила сразу — годится. И ствол, и ветки достаточно крепки. Я схватилась за самую толстую ветвь, подтянулась и забралась. Сила в руках имелась, спасибо колонии. Там хилякам не место — проглотят, пожуют и выплюнут. Детдомовским проще, среда привычнее. «Чистюля» просто об этом не знает. Я забралась ещё выше, достала из рюкзака бинокль и приложилась к нему. Вспомнила Сыроежкина, на чем он там сидел, на березе, кажется? «Электроника» нам гоняли в детдоме раз двадцать, и больше всех мне запомнился этот момент. И обидно было, сука, до слез, за Серегу. Когда весь такой из себя умненький, вылизанный Электроник подменил его на всех фронтах.
Ликуй, радуйся, трезвонь в свою дудку, чистюля. Я тут, я уже рядом.
Такую вылизанную и чистую первый раз её и увидела. Отца вычислила из мамкиных писем. Васька раздобыл мне адрес и помог сбежать из детдома. До вечера просидела в их дворе, голодная. Идут. Отец со своей бабой под ручку, эта коза рядом скачет, мороженое лижет. Юбочка на ней складками, красивая, волосы на макушке подвязаны. На площадку шмыг, а мать ей: «—Юля, через пятнадцать минут ужин».
Села на соседние качели. Я смотрю на неё, слюной исхожу — жрать охота.
— Я бы угостила тебя, но из рота в рот… — смеётся. — Сама знаешь, микроб. А хочешь, я попрошу у мамы денег, и мы тебе сбегаем купим? Тебя как зовут? Меня Юля.
Мы в детдоме одно мороженое и впятером есть могли.
— Дура! Дура! — кричу ей. — Не нужно мне твоё мороженое! Подавись!
И убегаю.
Ждать долго не пришлось — выползли на солнце. Она первая вышла. Сарафан на ней летний струится, скатерть несёт и корзинку. Только что, песенки не распевает. Разложила добро в траве — пикник Чистюля задумала. Снова в дом убежала. Мужик её тащится, пацана за руку ведёт. Тот руку выпустил, побежал к мячу, подхватил его и в мою сторону смотрит, как будто видит. Я даже на секунду бинокль отвела. Щекастый такой пацан, лет пять, наверное. Муж её, плед рядом со скатертью разложил и кричит пацану:
— Егор, пинай ко мне.
Пацан мяч на землю, оббежал, пнул. Слабо пнул — ни о чём. Хохочет, заливается. А смех его в уши мне прокрадывается и кажись мозг щекочет. Так и хочется заорать, чтоб заткнулся.
Она снова в дверях появилась, махнула рукой мужику, подозвала. Тот к ней, переноску забрал. «Хренасе, настрогали!» Теснее прижала бинокль — девка, малая совсем.
Бабы на пледе, мужики в траве с мячом. Я давлюсь их счастьем, как тем мороженым, и выть хочется. Выть и орать. Орать даже больше.
«Господи! Да задрали вы, подавитесь! Подавитесь!»