"Фигасе, ты бахаешь, — круглыми от удивления глазами блымкнул дебил. — Уважаю, че уж там".
"Мой Пэрсик плакать нэ будэт", — довольно кивнул головой косматый победитель.
В нескольких метрах от берега, на воткнувшейся в центр замирающего завихрения деревяшке, как на карусели, крутились два венка — мужской и женский, а мерзкая воронка потихоньку замедляла свое вращение, становясь все медленнее и ленивей.
— Вот так вот, — отряхнул руки Сергей и развернулся к женщине, которая уже тоже вошла босыми ногами в черную муть.
Поспешное возвращение напоминало скорее бегство на грани паники. Всю дорогу Лиля сжимала его ладонь своими влажными, почему-то слишком прохладными пальцами и только и пришептывала при каждой заминке "Скорее, Сережа, скорее". Он и сам, сколько бы ни убеждал себя, что его радует эта торопливость, ведь чем быстрей дойдут, тем скорее в постель, все равно ощущал, будто его затылка то и дело касается холодное дыхание грядущих неприятностей. Поэтому переставлял ноги так споро, как только позволяли неровная дорога и темнота. В его дом они буквально ввалились, начав неистово целоваться еще на крыльце. Лиля сама обхватила его лицо, приникая к губам и почти бесцеремонно проталкивая язык в его рот, словно остро нуждалась в подтверждении его желания. И этих подтверждений для нее у Сергея было хоть отбавляй. Едва их рты столкнулись, Сергей словно обезумел. Стонал почти в голос, вылизывал остервенело пьяняще-приторную сладость Лилиных губ и языка, сжимал тяжелый шелк путанных прядей, не позволяя отстраниться и на миллиметр, хапал и тискал почти грубо еще скрытую тканью вожделенную плоть, дергал ставшее вмиг ненавистным платье, вжимался гудящим, как высоковольтный провод, членом ей в живот и теснил, теснил в сторону спальни. Нежность и трепет внезапно переплелись с тревогой, под конец их накрывшей, и обратились лютой обоюдной жаждой. В первый раз была ласка и неторопливая чувственная нега, изучение и медленное восхождение к наслаждению и только в конце — отчаянный прыжок. Сейчас же бушевал взаимный напор, какая-то неистовость, торжествующе выплясывающая самый примитивный танец на грани безумия. Это было почти как ослепляющая ярость, направленная лишь на то, чтобы снести все преграды, не позволяющие их телам соединиться сию же секунду.
Платье никак не хотело расстегиваться, вполне может быть, он к чертям угробил на нем молнию своими рывками, но не наплевать ли на это, когда его можно просто оставить болтаться на талии, избавившись от белья сверху и снизу. Полная, тяжелая грудь сама попросилась в его ладони, и он принял ее, сжал, дразня отвердевшие соски пальцами и впиваясь голодным ртом. Лилия выгнулась к нему, требовательно вдавливая пальцы ему в затылок, умоляя сквозь прерывистое дыхание о большем. О да, больше. Ему тоже нужно было намного больше, слаще, жарче. Сергей толкнул Лилию к стене, опускаясь на колени так быстро, что это было больше похоже на падение истово верующего перед объектом преклонения. И он на самом деле жаждал преклоняться, хотел возносить молитвы и восхваления каждому изгибу и укромному уголку этого великолепного щедрого тела, но не одними словами.
— Сережа… Сережа, что ты… — внезапно засмущавшись, зашептала Лилия, когда он сдернул по ее ногам трикотаж и прижался открытым ртом к развилке бедер.
— Всю тебя хочу, — сипло пробормотал он, целуя торопливо и с нажимом, стремясь сломить ее смущение, смыть лаской неловкость. — Всю как есть, Лиля, понимаешь?
Ее пальцы вплелись в его волосы, упрямо и слишком быстро оттягивая от источника жаркого сладко-терпкого аромата, бесповоротно снесшего его и без того балансировавшую на опасном краю крышу. Сергей обреченно застонал, лишенный вкуса раньше, чем распробовал, едва успев пригубить то, что хотелось испить сполна, захлебываясь.
— А я тебя всего. Чтобы мой был… больше ничей, — Лиля выскользнула из плена у стены и увлекла его за руку к постели, стягивая, наконец, проклятущее платье через голову.
А он и так уже был ее. Сейчас так вообще весь с потрохами, со всеми мыслями и желаниями, имеющими лишь одно направление. К ней, в нее. В ее тело, туда, где тесно, горячо, дико кайфово, он хотел так, что аж сводило челюсти до хруста, мышцы до судорог, мозги до самовоспламенения. Едва Лилия повернулась к нему у постели, он лютым зверем из засады бросился вперед, роняя ее и подминая, не целуя — хватая открытым жадным ртом все, что попадалось, лишь бы вдыхать и прикасаться, обладать. Его не нужно было направлять, приноравливаться, тела соединились сразу, безошибочно, будто созданные точь-в-точь именно друг под друга. Идеальное, влажное, безупречное совпадение, от ощущения потрясающего совершенства которого он глухо взвыл, вторя протяжному стону Лили.
— Да что же это… — захрипел он, мало что соображая, отступая и повторяя этот миг сногсшибательного скольжения, и еще и еще. — Мля-я-я… так же… сдохнуть… можно.
Лиля запрокинула голову, встречая и ускользая, ловя его толчки невыносимо гармонично, будто непостижимым образом предугадывая его каждое яростное движение в уже рваном, сбивчивом ритме. Подхлестывала его, впиваясь в спину, упираясь в поясницу пятками, сжимая все чаще и резче внутри, стеная с нарастающей интенсивностью. Пот ручьем, голова в огне, вдоль гнущегося позвоночника, на бедрах и ягодицах обжигающие тугие ленты.
— Лиля-а-а, — взмолился Сергей или потребовал — и черт бы сейчас не разобрал, но женщина под ним откликнулась, срываясь, сжав до боли руками, ногами, лоном, и он в этом мучительном захвате освободился сам, взмывая неизвестно куда и полыхнув там гигантским фейерверком. Трясся, корчился, не изливался — выворачивался, переливался досуха, опустошаясь до тех пор, пока не пришла обратная волна, словно они с Лилией были пресловутыми сообщающимися сосудами. И сколько бы ни бурлило и ни плескалось в них в момент свирепой страстной бури, когда наступило благословенное успокоение, они оказались будто взаимонаполненными. Сергей сместился в сторону, едва управляя дрожащими и похожими на вареные макаронины руками и ногами, и вытянулся рядом с Лилей, утыкаясь носом в пропитанный влагой висок. Подгреб ее поближе, удовлетворенно сопя и поглаживая губами щеку. Да они точно долбаное пособие по физике, потому что Сергею вдруг почудилось — оторви от него сейчас Лилю, и все, что в нем есть живого, вытечет без остатка, как через невосполнимую пробоину в боку судна или вскрытые вены, или черт его еще знает с чем сравнить. Да и кому вообще нужны все эти поэтическо-никчемные сравнения, когда ему и так очевидно — он влип. Попал. Втрескался. Да пофиг как назвать, смысл не менялся. Он, Сергей Михайлович Никольский, циничный тип и бесчувственная скотина, абсолютно, безнадежно и бесповоротно влюбился всего за какие-то считанные дни в потрясающую, неповторимую женщину, лежащую с закрытыми глазами рядом. И как же, блин, ему бесконечно хо-ро-шо от осознания этого факта.
Сон не приходил, хотя еле слышно посапывающая рядом женщина провалилась в дрему очень быстро, еле успев шепнуть то, что Сергей категорически не желал слышать от всех своих предыдущих пассий. Ох, да какие там пассии, так, не особо обильная, но все же череда смазанных безликих женских силуэтов. Старые ходики на стене мерно тикали, не раздражая и не выбешивая, как это случилось бы раньше, в прошлой жизни, до Лили, а задавая некий ритм какому-то практически медитативному состоянию умиротворения, покоя, странной незыблемой уверенности и ощущения нахождения на своем месте, в своем доме, со своей женщиной. За окном разрывался мушмулакупитель, крик которого, к невыразимому удивлению Сергея, мужчина осознал не сразу — ну орет и орет, значит, так надо. И опять — ни раздражения, ни возмущения, ни желания придушить. Да и зачем, если этот крик вздорной, но ставшей как-то в одночасье своей и почти что родной скотины уже превратился в такой же привычный фон за окном, как звуки громыхающего за городским окном трамвая или пронзительные визги и мерзкие гудки клаксонов круглосуточно плывущей по перекрестку автомобильной реки. Сергей лежал с закрытыми глазами, безостановочно поглаживая все еще дрожащими пальцами приклеенное, притиснутое, спеленутое его конечностями женское тело. И нос его улавливал в терпком запахе только что стихнувшей великолепной бури страсти забытые ароматы свежего хлеба, прожаренных на полуденном кубанском солнце льняных простыней, сладость просушиваемых листьев табака, отзвук маминых духов, которыми она пользовалась в то далекое время, когда он был так беззаботно, бесконечно, нереально, космически счастлив.