Теперь небо окрасилось бледно-розовым цветом. День обещал быть ясным, без дождя. В нем нарастало знакомое чувство тревоги и напряжения, хотелось спрятаться, зарыться в землю, но он должен победить страх, тем более что находился близко к цели. Постепенно Шон начинал привыкать к дневному свету. Звуки пробуждающегося леса заставляли его вздрагивать. Птицы уже начали весело распевать на ветках деревьев, и, как обычно, их пение вызвало у него слезы умиления. Песни птиц были так же драгоценны, как фонарь, который он нес.

Дорога сделала поворот, впереди показался дом с покатой соломенной крышей и оштукатуренными стенами. Перед домом у колодца рылись в грязи две свиньи, за домом виднелись небольшое поле кукурузы и сарай.

Он наблюдал, спрятавшись за деревом, глаза еще плохо видели. Наконец он уловил движение в кукурузе, затем показался человек. Шон надеялся, что это и есть Конелли. Он взглянул в оба конца дороги и, не доверяя зрению, прислушался. Лишь пение птиц нарушало тишину да ветерок шелестел в листьях. Он решился и вышел на дорогу. Пот катился теперь градом, ему казалось, что сейчас на него немедленно набросятся солдаты. Но никого не было на дороге, и он перевел дыхание.

Человек увидел его и застыл на месте.

Шон знал, что его вид может внушать отвращение и ужас, и все-таки, проклиная судьбу, шел прямо на человека. Он пытался обрести голос, что требовало неимоверных усилий. В тюрьме в общей драке ему полоснули по горлу ножом. Никто не послал к нему врача, он валялся в своей темной дыре и был на пороге смерти. Удивительно, но рана зажила, хотя он больше не мог говорить как раньше, каждое слово болезненно отзывалось в горле и требовало усилий. Ему пришлось молчать два года, и теперь он обнаружил, что не может говорить.

После нескольких попыток что-то произнести с неимоверным трудом он хрипло выдавил:

— Кон… елли? — и сам испугался звука своего голоса.

— Ты, должно быть, О'Нил. — Человек, большой мужчина с красным носом и голубыми глазами, поспешил навстречу и взял его за руку, чтобы поддержать.

От его прикосновения Шон испытал такой шок, что отдернул руку и отскочил в сторону.

— Но как… Как ты узнал…

— У нас существует тайная почта.

Конелли озабоченно посмотрел на Шона:

— Лучше тебе войти в дом.

И тогда несчастный беглец понял, что, опережая его, кто-то передавал весть о том, что он сбежал и направляется сюда. Шон вошел за здоровяком в дом и испытал облегчение, когда массивная дверь закрылась за ними, отделяя их от окружающего мира.

— Моя хозяйка уже возится в курятнике, — сообщил Конелли. — Теперь твое имя — Джон Коллинз. — Он с тревогой оглядел Шона. — Ты просто ходячий скелет, мой мальчик, я тебя накормлю и дам бритву. Будь прокляты эти британцы!

Шон кивнул и потрогал густую бороду, он не брился два года.

Помедлив, Конелли сказал:

— Сожалею о том, что случилось в Килворе с твоей женой и сыном.

Шон напрягся. Он старался забыть. Сейчас перед ним возник смутный образ — милое лицо с добрыми глазами. Память рисовала ее без красок, бесцветной, хотя он помнил, что у Пег были рыжие волосы.

Он слишком много страдал, постепенно чувства притупились, сейчас он испытывал только вину. Они погибли из-за него.

— Тебе надо покинуть страну. Ты знаешь это?

Шон кивнул, радуясь, что тема сменилась. Он научился избегать мыслей о своем коротком браке, но по ночам они все еще мучили его.

— Да.

— Хорошо. Ты пойдешь прямо по дороге и выйдешь на Блэрни-стрит. Увидишь мост, перейдешь на другой берег и найдешь причал Андерсона. Тебя приютит сапожник в гавани, его зовут Кобблер О'Делл.

Шон снова кивнул. Он хотел спросить, как он найдет судно и кто заплатит за перевоз, но вдруг напряжение спало, на него накатила усталость, и он ощутил дикий голод. За последние три дня он съел лишь один заплесневелый кусок хлеба. Говорить было неимоверно трудно.

— Когда… я покину… страну?

— Сядь, парень, — хмуро сказал Конелли. — Я пока не знаю. Каждый день, ровно в полдень, ты будешь ходить на Оливер-стрит. Там есть паб, прямо за углом. Ты будешь ждать в нем человека с белым цветком в петлице. Он все тебе расскажет. А я лишь фермер, Шон.

— Я должен… сегодня… он придет туда сегодня?

— Я понятия не имею, когда этот господин там появится, сегодня, завтра или послезавтра. Но он помогает патриотам. Его зовут Макбейн.

Шон кивнул. Макбейн.

Конелли поставил перед ним тарелку с отварным картофелем, большой кусок хлеба и сыр. Рот беглеца наполнился слюной.

Ужин в огромной столовой, стол накрыт белой льняной скатертью, хрустальные бокалы, китайский фарфор и позолоченный сервиз. Огромные люстры сверкали над головой, на столе высокие канделябры, лакеи в ливреях подают блюдо за блюдом. Женщины в шелковых платьях и драгоценностях, мужчины в вечерних костюмах, белых рубашках и галстуках. В воздухе разлит аромат духов.

Он вздрогнул, не веря в свои воспоминания, они не могли принадлежать ему.

Отрывая куски хлеба и сыра, он начал с жадностью есть. Ему не нужно прошлое, пусть будет только сегодня — Бойл и эта ферма.


Он остановился у приоткрытой двери паба, оглушенный доносившимся оттуда шумом; ему захотелось зажать уши, он с трудом выносил эту какофонию звуков, рвущихся из двери. Обрывки фраз, хохот, шум отодвигаемых стульев, звяканье посуды… Его просто парализовало от страха, он не сможет туда войти. От дневного света болели глаза. Он покинул ферму час назад, следуя инструкциям Конелли, легко нашел сапожника, тот провел его в маленькую комнату над своей мастерской. Шону стоило неимоверных усилий заставить себя продвигаться днем по шумному городу. Он давно не видел столько людей, они шли пешком, ехали верхом, по улицам катили повозки, даже попалась одна карета. По реке плыли суда. Шум городских улиц, суета, толкотня, запахи, — он почувствовал себя пришельцем, как фермер с северо-запада, который раньше никогда не был в городе.

Постепенно, за несколько часов пребывания в городе, он все-таки стал привыкать к шуму. Но при входе в бар испытал приступ паники, ему захотелось сбежать.

Убеждая себя, что переполненный, набитый людьми паб предпочтительнее каменного мешка в подвале, он стоял, набираясь храбрости.

Дверь распахнулась, из паба выскочил человек, он налетел на Шона, застывшего в нерешительности у входа.

Сработал инстинкт — незаметно для постороннего глаза из рукава мгновенно выскользнул нож, который был всегда с ним. Он уже готов был приставить его к груди незнакомца, но вовремя остановился и, тяжело дыша, прислонился к стене. Надо помнить, что он человек, а не животное и не должен убивать, повинуясь инстинкту. Два года его содержали как животное в клетке, морили голодом, но он человек. Он прислонился горячим лбом к стене. А может быть, он уже не человек, а человеческое подобие, живущее только в темноте и способное убивать. Джон Коллинз.

— Эй, парень, извини, не заметил, — сказал пьяный и вмиг протрезвел, разглядев Шона.

Шон взял нож у тюремщика, когда захватил того в заложники. Опомнившись, он спрятал нож и попытался улыбнуться, мышцы лица свело судорогой, и жуткая гримаса исказила лицо.

Глаза у пьяного расширились от страха, и он бросился прочь.

Шон постоял, слыша шум крови в ушах. Он надеялся, что, когда окажется на корабле, в море, ему станет легче.

Он вошел, избегая смотреть на людей и касаться их, прошел к столику в глубине паба и сел спиной к стене, так он чувствовал себя в большей безопасности. Теперь вся комната была перед его глазами.

В пабе находилось тридцать или сорок мужчин, они смеялись, разговаривали, кричали, некоторые играли в кости или в карты. Все они были ирландцами, как и он, и однажды он поклялся, что отдаст жизнь, защищая их от тирании и несправедливости, и это едва не произошло на самом деле. Но сейчас не чувствовал с ними родства, он был чужаком, пожалуй, он вообще ничего не чувствовал.

К нему приближался человек в синем костюме, с белым цветком на лацкане. Шон незаметно, осторожно вынул нож и приготовился.

— Коллинз? — спросил джентльмен, останавливаясь рядом.

Шон кивнул и указал жестом на стул напротив.

Человек сел.

— Мне показывали ваш портрет на листке розыска. К несчастью, вы выглядите точь-в-точь как изображенный там сбежавший преступник.