Татьяна Успенская - Украли солнце

Но, следуя за Магдалиной, укутанной волосами, как плащом, повторяя то, что она наговорила ему, и прислушиваясь к себе, чувствовал: гораздо больше интереса испытывает он к ней как к личности, способной думать, анализировать, чем тяги к ней как к женщине, и больше желания обладать ею как женщиной желание разобраться в том, что она говорит.

Нет, он врёт себе. Смотреть на неё, ощущать её рядом, служить ей… — какие новые, не знакомые доселе чувства! Он знает: бойцы Возмездия женщин берут силой и вовсе не интересуются ими как людьми! Но Магдалина не нужна ему насильно — с гримасой боли и покорности на лице, без улыбки, без спокойствия и гордости её, без её мыслей и странных суждений. Она нужна ему любящая, искренно восхищающаяся им.

— Ты говоришь, не получилось счастливое общество, — обиженно заговорил он. — А ведь я всё делаю для того, чтобы получилось: забочусь о людях — настроил санаториев и стадионов, на производствах довольно приличные столовые.

— В которых людей кормят препаратом, превращающим их в роботов.

— Откуда ты знаешь об этом?

Она словно не услышала. Сказала:

— Счастливое общество не строится на насилии.

— У людей рабская психология, они нуждаются в твёрдой и умёлой руке, как в вожаках дикие животные, как в матке пчёлы.

— Это потому, что он забит, не развит, невежествен.

— Значит, ты согласна со мной?! Да, он невежествен!

— Но ведь это вы не даёте ему знаний!

— Я?! Не так. Прежде чем я составил программы в школах, я долго изучал психологию людей и понял: им нравится подчиняться, быть рабами. Я захотел помочь им. За них думают лучшие их представители! Я заметил — люди любят сбиваться в толпу, вот и приказал строить большие квартиры — на несколько семей. — Вдохновенно говорил он о своих бессонных открытиях и был уверен: Магдалина, такая разумная, поймёт его и согласится с ним! — А за провинность нужно наказывать. Иначе как же тогда поддерживать порядок? Хорошо подумаешь, согласишься со мной. — Он долго говорил в том же роде и, наконец, волнуясь, спросил: — Ну как, можно примирить наши противоречия?

— Думаю, нельзя. Абсолютно ничего из того, что и как вы делаете, принять не могу, не согласна с вашей моделью общества. Но предлагать вам свою смысла не имеет. Думаю, вы не изменитесь, — добавила она мягко. — И я тоже. Можете убить меня, изменить — нет.

— А когда-нибудь, пусть не сегодня, ты смогла бы полюбить меня?

Всеми силами он пытается сейчас удержать в себе маленького мальчика, жалеющего мать, избитую отцом, жалеющего кошку, убитую отцом. Каким добрым он был тогда и, наверное, такой он понравился бы Магдалине!

— Не знаю. — Магдалина долго молчала. Наконец заговорила: — Странный у нас получается разговор, очень откровенный. Хочу, чтобы вы знали. Много лет я люблю одного человека. Это он и его отец научили меня понимать и меня самоё и то, что происходит. — Она говорит, как бы жалея о том, что не может полюбить его, Будимирова! — Он живёт тяжёлую жизнь. Хочет помочь людям.

— А если он умрёт, ты всё равно не полюбишь меня? — жёстко спросил Будимиров.

Она пожала плечами.

— А почему бы вам не полюбить другую женщину?!

Он удивился.

— Меня никогда не интересовали женщины. Ты — первая. Вряд ли подобное, ну вот это всё, — он махнул рукой, — может повториться.

Магдалина засмеялась.

— И он у меня единственный. Всё, конечно, бывает в жизни, но, думаю, я не смогу полюбить никого другого. Впрочем, мы с вами в одинаковом положении — он не любит меня.

— Тебя?!

Лицо её было очень печально.

— Если бы любил, позвал бы меня к себе, и мы бы с вами не встретились, я бы всегда, каждую секунду, была рядом с ним. Мы не виделись очень много лет.

Она снова пошла и шла легко, будто земли не касалась. А он еле ноги волочил. Ещё минуту назад полный надежд на неизведанную жизнь, на обновление, на радость, сейчас он стал беднее самого бедного и несчастнее самого несчастного. От отчаяния, от незнакомой острой боли, которую не умел перенести, сказал:

— Ну хорошо, ты не любишь меня, он не любит тебя, а почему бы нам не провести эксперимент?

— Я же говорю, вы любите эксперименты! — Магдалина повернулась к нему, и снова беспамятно он смотрел в её облитое лунным светом лицо и на волосы, которые полоскал в воздухе ветер. — Я знаю, вы любите эксперименты, — повторила она.

— Пока ты сама не захочешь, я не трону тебя, но поедем со мной, чтобы вместе есть, вместе лететь в самолёте, вместе… — Он запнулся, сказал решительно: — Попробуем. Я разрешу тебе присутствовать на советах, буду прислушиваться к твоему мнению. Ты постараешься понять меня, я — тебя. Может, и не приму твою точку зрения, но очень постараюсь понять! Мы заключим с тобой договор.

— В самом деле будете прислушиваться к моим словам, и я смогу хоть кому-нибудь помочь?

Он понял, почему его так тянет к ней. Для Магдалины смысл жизни в чём-то другом, чем для него, она видит и чувствует то, чего не видит, не чувствует и не понимает он. И так доверчиво относится к нему, что ей даже в голову не приходит, как легко совершить над ней насилие!

— Ничего не обещаю, — честно говорит он. — Но я попробую учесть твою точку зрения.

— Но если вы сделаете так, как попрошу я, получится совсем другое правление.

— Посмотрим. Я попробую. Ты согласна?

Она смотрела на него задумчиво, ему показалось, с симпатией. Лился лунный свет по её лицу. Он чувствовал, она не договаривает главного, того, что делает её не похожей ни на кого, поднимает над всеми и — над ним.

— Ты согласна поехать со мной? — спросил он нетерпеливо. Ещё какое-то мгновение она помедлила и сказала — «Да». — Я пойду к матери, ждать врача. А ты собирайся. Учителя сюда найдём. И школу построим новую, как обещал. И восстановлю электричество, как было при графе. И дома починю. Ведь это наша с тобой общая родина, Магдалина, правда?

Сказал и продолжал стоять. А потом снова они пошли, словно какая сила не хотела разлучать их. Ступили в рощу.

В двенадцать лет — обрыв жизни.

Несмотря на обещания, данные тётке и дядьке, он взболтан, как яйцо: хочет драться непонятно с кем, хочет добраться до тайн, которые от него скрывают. В храме кто-то говорит с ним. Человек распят на кресте. Каждую минуту нужно контролировать себя: что можно сказать, что нельзя… Мать молчит.

Никак не получается уснуть. Спит мама. Спит Любим. Тихо Джулиан выбирается из кровати, выскальзывает из комнаты и дома. Сегодня, сейчас ему нужна тётка. Она ничего не объяснила ему. Лишь выудила обещание терпеть и молчать в школе. Пусть скажет, что сделать, чтобы уснуть.

С детства слияние запахов, цветов, звуков во что-то общее, чего он не мог понять, трепало его изнутри, как лихорадка, вихрем крутило в нём чувства и строчки. И сейчас, очутившись в степи, как губка, он вбирает в себя усыпанное звёздами, высветленное луной небо, запахи, шорохи, стрёкот невидимого мира, и сам становится частью его. И жажда познать тайну этого мира и того, что происходит в нём самом, несёт его над степью, подносит к роще, где степь и деревья вместе, и бросает в накалённую стихию голосов. Один — тёткин, второй — незнакомый, мужской, буром въедается в праздничную ночь:

— Ты, правда, поедешь со мной? И выйдешь за меня замуж?

— Поеду. — Голос тётки печален, но наэлектризован, звенит, — А насчёт «замуж»… я же вам сказала: поговорим позже. Я вас не видела много лет. Из села никогда не выезжала. Должна же сначала разобраться в том, что вы в нашем государстве понаделали! Выполните ли свои обещания, смогу ли помогать людям? Смогу ли выжить…

Сам Будимиров?!

Джулиан спрятался за дерево. Голоса приближались.

— Я своё слово держу. Я серьёзный человек. Но сколько времени тебе надо? Я хочу, чтобы ты вышла за меня замуж как можно скорее. — Тётка молчит. — Это твоё «нет»? Или ты обдумываешь мои слова.

— Я обдумываю ваши слова. И, как только буду готова, отвечу. Дайте мне месяц, хорошо?

— Моей воли нет, когда я рядом с тобой. Пока будешь думать, я должен переварить то, что ты мне наговорила. За сотую часть сказанного тобой я жестоко наказываю.

— Весьма вероятно, мне тоже уготована эта участь.