Татьяна Успенская - Украли солнце

Будимиров какое-то время молчал, а потом сказал:

— Нет, Магдалина. Ты… благодаря тебе… никогда ничего подобного я не испытывал. Во мне хозяйничает кто-то другой, совсем не я. Он видит твои звёзды, слышит столько звуков… хочет понять, как всё это сливается в единое целое. Он хочет помочь людям. Он умеет прощать. Он очень сожалеет о том, что нет в живых графа и Адриана. Если бы сейчас вернуть…

— Спасибо, — тихо говорит, наконец, Мага.

— Тебе спасибо за то, что я узнал себя другого, вот же он… живёт. Никак не могу понять, откуда этот другой во мне взялся. Я ведь из всей жизни в селе только свою злобу и помню.

— Почему только злобу? Разве на вас не действовало обаяние графа? Вы забыли, какой он был добрый? И к вам! Он очень любил вас! Я помню.

— Сильно действовало. Иногда так хотелось подойти к нему… Бежал от него. А сам обеими руками удерживал в себе это желание… пытался донести до дома, а там… Тебя били когда-нибудь до синевы, держали на коленях по полночи? — Он резко оборвал себя, сказал едва слышно: — Не хочу об этом. Сейчас нет во мне злобы. Хочу подержать в себе такого, которого ты из меня вызволила. И тебе никогда ничего плохого не угрожает, даже если не захочешь… Спасибо тебе за эти странные чувства.

— Вы говорили, вы хотели посидеть рядом с вашей мамой? Вы столько лет её не видели! Найдите для неё добрые слова!

— Да, да! Пойдём, я ещё раз провожу тебя. Никак не могу расстаться… вдруг ты приснилась? Но ты права… надо идти к матери, помочь ей…

Они пошли обратно — к дому тётки и дядьки. Голоса звучали всё тише, и, наконец, их совсем забили треск, писк невидимых обитателей степного мира, бессонных и активных ночью. А он на подгибающихся ногах поспешил домой. Нет, не может тётка бросить их с Любимом! Как тогда жить?

В полной темноте на цыпочках подошёл к своей кровати, упал ничком, накрыл голову подушкой, чтобы заглушить настырные голоса, повторяющие одно и то же.

«Не может она бросить нас!» — прорывался мольбой сквозь них. Но голоса звучали всё громче. И вдруг пропали.

Долго он стоял под её окнами, а потом долго и медленно шёл по степи. А потом сидел, прижавшись спиной к дереву, в роще, посаженной графом Гурским.

Зачем расстрелял графа? Он всегда так был добр! И Адриан ничего не сделал ему плохого! В лунном свете дробятся листьями их лица. В ушах звучит Магдалинино «да»!

«Да», «да»… — трещат цикады. Но Будимиров знает: это «да» не победа, договор, подписанный на время противниками. Между ним и Магдалиной — граница, через которую не перейти. И ещё неизвестно, чем кончится попытка совместно решать государственные дела, сумеет ли он отказаться от власти, к которой привык и без которой ещё вчера не представлял себе жизни. «Да» Магдалины и граф Гурский — в связи. Лунный свет шарит в прошлом. Маленький мальчик лежит избитый. И прямо из детства словно возносится в воздух. Уцепиться не за что, и под ним — пропасть, в которую в любой миг он рухнет! «Мама» — позвал он ту, из детства, молодую, так сильно жалевшую его!

Вскочил и чуть не бегом бросился домой. В дом ворвался. Позвал «Мама!» Склонился над ней.

Перед ним незнакомая старуха. Непривычно потянулась рука к материным волосам, слипшимся и серым, — погладить, испугался незнакомого порыва, отдёрнул руку.

— Сейчас к тебе прилетят врачи, мама, — с удовольствием повторял он позабытое слово, будто ещё можно было вернуть ту, что прижимала его к груди, смотрела на него со сцены любящими глазами. — Они вылечат тебя. И я увезу тебя с собой, и буду заботиться о тебе. Буду разговаривать с тобой, попрошу тебя ответить на все мои вопросы. И попробую загладить свою вину. Постараюсь дать тебе всё, что недодал. Прости меня, мама. Открой глаза, скажи, что ты слышишь меня.

Но мать не открыла глаз ему навстречу. Впадины их казались глубокими чёрными ямами.

— Мама! Я пришёл к тебе один. Скажи, что ты хотела сказать. — Синие губы тесно сомкнуты. — Мама!

Всё-таки неумело провёл рукой по волосам. И дотронулся до лица. И отдёрнул руку — он пришёл слишком поздно.

Вспышка. Как в фильме. Отец швырнул его на койку, стал бить вожжами. Мать закричала, кинулась под вожжи, закрыла его своим телом. Отец отшвырнул её и теперь хлестал их обоих. Мать выскользнула из-под вожжей, подхватила его на руки и побежала к двери. Отец бил, не разбирая, и попал ей по щеке. Хлынула кровь, щека вспухла.

В тот раз ей удалось вырваться из дома. Она пробежала совсем немного и осела на землю, крепко прижимая его к груди.

— Мальчик мой, несчастный мой, — повторяла бессчётно мать, а на него капали слёзы и кровь с её щеки. И волосы, лёгкие, пышные, касались лица. И запах… ромашек.

Сейчас он видит её глаза. И лишь сейчас, через пальцы ощущая холод её отмучившегося тела, понимает, какой необыкновенной красотой она была одарена и как много выстрадала!

Словно материна боль проникла в него, он чувствует её муку: горло скрутила, душит.

Ни разу не защитил мать! Убивал отца, защищая себя, не её. От отца заразился злобой, и сквозь неё, разместившуюся между ним и матерью, не мог видеть материных мук. Сейчас смотрит в те её глаза, и её боль затопляет его. Он словно тот, пятилетний, когда она раз в жизни сумела защитить его. И сейчас чувствует любовь матери к себе!

Это Магдалина проявляет её лицо в миг, когда мать бросилась спасать его, в миг, когда со школьной сцены смотрит на него любовью, в миг, когда в последний раз отец поднял на него руку. Мать крикнула: «Берегись!» Отец подскочил сзади с топором в руках. Её «берегись» спасло его, погубило отца. Будимиров поднырнул под отца, свалил его и вырвал топор.

В ту минуту оборвалась последняя нить связи с матерью — никогда больше он не встретился с ней!

Как получилось, что она превратилась в старуху за такой короткий срок?

Магдалина склонила его над матерью. И крушит его безразличие к ней, листая и листая увиденные картинки, озвучивая её голос.

Всё-таки они вернулись в ту ночь домой, и отец так потрудился над матерью, что она не могла встать с постели два дня.

Вот она, безответная материнская любовь к нему: взгляды издалека, робкие мольбы не становиться злым, а когда нет отца, жаркие её руки, рвущийся шёпот: «сыночек!» И запах ромашек.

Это Магдалина заставляет его увидеть то, чего не видел тогда: рисует мать молодой и красивой, любящей и несчастной.

Почему отец так ненавидел мать и его? Изначально так относился к матери, или мать что-то сделала такое, за что он возненавидел её? Какую тайну унесла с собой? О своей вине или вине отца? Почему так просила отправить из дома охранников?

Иссякала минутами и часами ночь.

А когда совсем рассвело, Будимиров снял руку с материной щеки, рассечённой вожжами, и вышел из дома.

Надо позвать Григория и Магдалину, без них он не справится, и телохранителей, чтобы помогли с похоронами. Еды на поминки, он понял, здесь не достать.

Жалость к матери — острое чувство. Она попросила, он не отослал охранников, не нашёл для неё ни одного доброго слова. Он всё трогал грудь, не понимая, что в нём такое происходит. Никогда не вставал на место другого человека. А тут чувствует хрупкость своей матери, хрупкость Магдалины, и словно они обе в нём поселились.

Джулиан ещё толком не проснулся — услышал голос тётки:

— Забежала по дороге, умерла Марта.

Мама тут же откликнулась:

— И жалеть не должна, родила убийцу, а жалко её. Странно.

— У меня к тебе трудный разговор, сядь. Пожалуйста, постарайся понять. Ты знаешь, ты мне сестра, и вся моя жизнь связана с твоей.

— Что случилось? — пролепетала мать.

— Хочу принести себя в жертву.

— Ты решила погибнуть?!

— С одной стороны, да. С другой, только я могу попробовать спасти всех… Я уезжаю с Будимировым.

— С кем?!

Тётка коротко рассказала о приезде Будимирова, его странном состоянии и странном отношении к ней, повторила то, что Джулиан подслушал вчера. Он боялся дышать, обнаружить себя.

— Только не молчи, Саша. Хочу остановить его жестокость. Ещё вчера это звучало бы несуразно, сегодня, после того, что услышала, после того, как увидела… у него было доброе лицо! Улыбка, глаза… напомнили Адриана, — осторожный голос Магдалины. — Скажи хоть слово. Не веришь, что смогу изменить? Или боишься за меня? Или боишься, что мы с тобой расстаёмся?