— Что? — не понял он их.

— Это добровольно? — не отвечая, задала новый вопрос.

— Что? — спросил. И тут же понял, о чём она. — Конечно, добровольно. Хочешь, делай модели, хочешь, пой, танцуй.

— А если не хочу?

— Чего?

— Петь, танцевать, делать модели. Добровольно или обязательно я должна проявить, как вы говорите, свой «талант»?

Это же очевидно: человек, кроме работы, должен интересоваться чем-то ещё. Опять вывернула всё шиворот-навыворот!

— А вы захотели бы? — повторила Магдалина.

— Что «захотели бы»? — машинально переспросил, не уяснив для себя, в чём же вышла ошибка с талантами?

— Изо дня в день всё своё свободное время делать киль или борт? Второй рабочий день? Чем ваша «самодеятельность» отличается от тупой и тяжкой работы на фабрике или заводе?

— Что ты такое говоришь?! — удивился он. — Это прекрасный отдых.

Магдалина кивнула.

— Лишь в одной мелочи. На фабриках и заводах, как я думаю, сыро или душно, мрачно, а здесь — тепло и светло. В остальном — то же рабство. Вглядитесь в лица!

— Что ты такое говоришь?! Ты ошибаешься! Пойдём! Я тебе покажу! — засуетился он, обиженный на неё, чуть не бегом стал подниматься на следующий этаж. — Я тебе докажу. Сама увидишь. — Распахнул дверь в зал. — Смотри!

На сцене стоял хор.

Слова песни звучали чётко, каждое отдельно: вождь сплачивает народы и ведёт их к светлому будущему, люди любят петь и смеяться…

— Как поют! С каким подъёмом! Посмотри, какие вдохновенные лица! Разве им не нравится?! Ну-ка, скажи?!

Магдалина напряжённо переводила взгляд с лица на лицо.

— Видишь, улыбаются. Они довольны. Разве нет?

— А они всегда поют только хором?

— Конечно! — поспешил ответить, не заметив подвоха. — Признаюсь тебе, это ностальгия по нашим с тобой праздникам. Граф любил, когда все вместе поют. С детства люблю, когда все вместе поют.

— Не так, — грустно сказала она. — И не такие песни.

— Все вместе пели, — упрямо повторил он. — Я помню. Я возродил наши с тобой традиции.

— Убил.

Неожиданно Магдалина идёт к сцене. Длинная юбка, такой ни у кого не видел, скрывает шаги, кажется: Магдалина плывёт. Хочет подойти к поющим, значит, приняла то, что он создал.

— Как вас зовут? — Скорее догадывается он, чем слышит. — Где вы работаете? Что привело вас в хор? Какую песню больше всего любите?

Ответов не слышит и не видит, к кому обращается Магдалина. Лишь её видит и слышит. Вот из толпы она выводит за руку худенькую девушку с косой на груди.

— Пожалуйста, спойте ту песню, которая нравится вам больше других.

Девушка смотрит на дирижёра, тот отводит глаза.

— Я не могу. — Девушка смотрит на Будимирова. Он идёт к ним.

— Надеюсь, вы разрешите?! — спрашивает его Магдалина.

— Конечно! — спешит он выполнить её просьбу. Он плохо понимает, что происходит, понимает лишь одно: ей чего-то хочется, и пусть будет так, как ей хочется.

— Видите, можно. Пойте.

И та поёт.

Так может петь только Магдалина. Это она и поёт! На её лице отражается всё, о чём говорится в песне: об исчезнувшем любимом, о ветре, который, один, мечется по пустыне. Магдалина поёт о себе? Или о нём, если бы он вдруг остался без неё?! Костью в глотке — жёсткий воздух. Брошен. С каждым словом он тает, истекает кровью — уходят из него силы. Как жить, зачем, если он останется один?! Последний звук.

Тишина, в которой не по себе.

Он хочет спросить «Ты не исчезнешь, не бросишь меня одного?» и нем под её взглядом. Спрашивает она:

— Вы слышали? Любимый исчез. Лишь работа.

Она говорит ему. Он больше не один. Незнакомое чувство.

— Можно, они будут петь не только хором?

Он кивает. Он согласен со всем, что она говорит. Он разрешает всё, о чём она просит. Пусть будет так, как хочет она.

Они идут из зала рядом, плечом к плечу, и его плечо горит.

— Главное — человек, — её голос. — Каждый — особый.

Может, Магдалина права?!

— Я не хочу ехать в машине, хочу пешком.

И они идут под солнцем. Никого в мире. Он и она. И речка. Быстрая, шумная, струится по городу наискосок, среди домов вырывается движением, непослушанием. Она не в стиле города. Но к ней по рыже-зелёному склону сбегает Магдалина. Смеётся. Никогда не слышал, как она смеётся. Словно ребёнок. Захлёбываясь. Сбросила туфли, подхватила юбку, вошла в воду.

— Живая, — говорит.

Он не понимает, о чём она. Она брызгается ногами и руками. А потом, босая, смеющаяся, идёт к нему. Щурится от солнца, морщит нос, спрашивает:

— Почему вы не повели меня на фабрики и на заводы?

— Думаю, тебе не понравятся условия там, не захотел тебя расстраивать, хотел радовать, — честно говорит он.

— Я тут, — она махнула рукой на речку, — радуюсь, а они, не разгибаясь, целый день… во тьме, сырости или жаре.

Она морщит нос. Она щурится.

Она хочет, чтобы он улучшил им условия? Разве ему трудно? У него есть Ярикин и Варламов, и ещё много ярикиных и варламовых. Вызвать, приказать… Оказывается, совсем не трудно выполнять её желания! Только пусть ходит босиком, смеётся, морщит нос, ладонями гладит траву и рыжую землю склона.

— Я улучшу им условия, — обещает он ей. Ощущает странную невесомость. — А ты говорила, в городе я сразу изменюсь. Как видишь, я такой же, как дома. И чувствую то же.

— Не спешите, — говорит она. — Мы здесь всего несколько дней. Вы ещё изменитесь…

Вполне вероятно, её предсказания и сбылись бы — в привычной обстановке расслабленность прошла бы и обещание советоваться с ней осталось обещанием, если б не это её, странное, поведение, усугубляющее любопытство к ней и чувство родства. Буквально физически он ощущал непостижимую связь с ней и не мог, вернее, не хотел утерять на четвёртом десятке обретённое неодиночество. Интуитивно чувствовал, она считает главным совсем не то, что он, и помимо воли повторял её рассказ о сеятеле, втянувший его в детскую память добра, и мельком ею брошенные слова: «слепой вождь слепых». Впервые в жизни он зависел от другого человека и жадно вглядывался в Магдалину, пытаясь уловить малейшие изменения в её состоянии, и придумать, как снова вызвать её, замолчавшую, на разговор.


Они обедали, когда позвонил Ярикин.

Сидеть друг против друга, совсем вдвоём, есть одну и ту же еду, делиться с Магдалиной своими планами… Он ли это обещает — улучшит условия на предприятиях и в шахтах, разрешит добровольное участие в кружках?!

Ярикин сказал: не хотел беспокоить — такое горе, но раскрыт заговор, а преступники вот уже несколько дней молчат.

Находись Будимиров в нормальном состоянии, сначала пригласил бы её на заседание экономического совета, но… новизна не знакомых ранее чувств, жажда разделить с Магдалиной каждое мгновение своей жизни, её загадочность совсем затмили разум, он не нашёл ничего лучшего как повести её на допрос. «Я покажу тебе моего врага. Сама увидишь, кто подрывает основы государства. Хочу всё вместе!» — объяснил он свой порыв.

Повёл её не по сверкающим залам и коридорам своей резиденции, а путём подземным, соединяющим его квартиру с «сердцем» цитадели — тайной канцелярией. В узком светлом туннеле он защищён от любых опасностей!

Кабинет полутёмен, узок, похож на гроб. Стены скользки и серы. Небольшое окно на север. Слева — пыточная. Справа — пыточная. Раньше гордился этими совершенными камерами, теперь соседство их вызвало чувство досады. Чёрт бы побрал этого Ярикина, решившего провести допрос здесь!

Когда-то, несколько лет назад, Будимиров побывал на одном из процессов самого демократического государства мира и перенял манеру поведения обвинителей и защитников. Спектакли стал устраивать по всем правилам: вёл «расследование» дружелюбно, отеческим тоном, как бы проникаясь судьбой преступника, внимательно слушал оправдания. Приговор «расстрелять» или «десять лет строгого режима» воспринимался подсудимым как противоестественный, невозможный!

Порой и хотел бы пощадить того или иного диверсанта, заговорщика, раскаявшегося и готового из последних сил работать на благо государства, но щадить было нельзя по политическим соображениям: мягкотелость дурно влияет на народ и на соратников тоже! Что делать, вези свой тяжкий воз как положено.