Татьяна Успенская - Украли солнце

Дядька долго молчал. И вдруг улыбнулся.

— Похоже, в самом деле знак, сынок. Я тоже порой слышу голоса. Я тоже что-то должен делать! — Он расправил плечи. Смотрит Магиными глазами. — Если бы мог бросить всё это… и уговорил бы маму… я бы тоже… — Он встал, пошёл по залу, вернулся к своему столу. — Слушай, что придумал: с женой и детьми перееду к вам! Выйти за меня замуж она не захотела. Я — брат. А брат не может оставить сестру одну, так ведь?

Джулиан облегчённо вздохнул.

— Спасибо, Гиша. Ещё прошу, защити мою Степь, если кто-то вздумает обидеть её. Мы с ней…

— Обещаю, сынок, — перебил дядька, — глаз не спущу с неё. Сделаю для неё всё, что только возможно, не беспокойся!

Он не мог с разбега остановить свою жизнь — по инерции проскочило сколько-то дней. И вот, наконец, воскресенье.

— Мама, сегодня я уезжаю, а к тебе перебирается Гиша с семьёй.

— Ни в коем случае, мне надо побыть одной! — воскликнула мама. — Обо мне не волнуйся! Я знаю, вы с Любимом победите. Теперь мне есть для чего жить! Буду считать дни до встречи. Попробую вернуть себя прежнюю.

Он пошёл прощаться со Степью.

До села, в котором есть автобусная остановка, четыре километра, а Степь захотела проводить, как ни отговаривал её. Но на их прощальной дороге молчала. Шла рядом неестественно прямая — кукла, перебирающая ногами.

— Скоро вернусь и справим свадьбу! — сказал. И замолчал.

Он врёт. Неизвестно, скоро ли вернётся. И вернётся ли?!

Надо передать разговор с матерью. А он молчит.

Между ними — неискренность и ложь.

Не сказал и о своём раздвоении. Один хочет спасать людей, другой смерти боится и сам хочет спастись.

Что за жизнь в селе? Пшеницу возить, под драндулетом валяться. Ещё что-то такое же простое, обыкновенное поведёт его изо дня в день — до свежего холмика на их кладбище. На глазах старились мужчины в селе, превращались в дедов. Одно и то же каждый вечер: посиделки на завалинках и дым над каждым сначала от послевоенных самокруток, потом от сигарет, завезённых из города. Одни и те же пожелания на свадьбах и плачи-песни на похоронах. Проторена предками колея и для него — вперёд, на срок отпущенных ему лет, известная до каждой секунды. Нет, не хочет он такой жизни! И не только потому, что стало голодно, а в лужах может утонуть ребёнок. Не хватает ему воздуха в их захолустье. Мало ему матери и Степи и нескольких односельчан в правлении, он хочет, чтобы слушали его сотни человек и каждый день случалось что-то новое! Даже Мага не смогла бы спасти его теперь от бесперспективности жизни. Неясное томление, объяснения которому он дать не может, тайны Прошлого, открыть которые, как ему кажется, он сможет лишь в городе, жажда спасти брата и найти Магу гонят его прочь отсюда!

Степанида — часть его, и никогда у них не было тайн друг от друга. Надо бы успокоить её: скоро увидятся. А чувствует: он и от неё сбегает, от своей вины — не должен был жить с ней до свадьбы! Честно ждал её восемнадцатилетия. А в тот час… что случилось? Видно, слепая жажда взрыва, и им-то самим неосознанная, оказалась сильнее! Захотел, и Степь принадлежит ему! Пряный запах трав. Едва заметный пушок над губой.

Детский этот пушок… Зачем так — без свадьбы?!

Надо бы взять её с собой! Но куда: где спать, что есть?

— Чего остановился?! Идём! Опоздаешь!

На остановке чувство вины растворилось в болтовне стоявших в очереди, в пыли, поднятой подъехавшим автобусом.

— Скоро вернусь. Привезу брата, свадьбу сыграем как положено. Жди! — всё-таки сказал.

Неверящие глаза у Степи. Сняла с головы венок, положила в его баул.

Полез в безвоздушное чрево автобуса. Сзади напирали. И вдруг развернулся, двинулся к двери, выставив впереди себя баул, не обращая внимания на злые крики. Выскочил из автобуса потный, помятый. Хотел обнять Степаниду, не смог. Хотел сказать, что любит. Смотрел — запоминал.

Автобус везёт его из прошлого в будущее.

Замкнутое пространство, духота. Потные люди сдавили со всех сторон, при малейшем толчке наступают на ноги, бьют локтями, шёпотом говорят о подступающем голоде, о том, что без суда-следствия хватают людей, увозят неизвестно куда.

Брат писал: его друзья рискуют жизнью. Значит, в городе — опасно?! Чёрт дёрнул его тащиться туда!

Но там — Мага, брат и таинственный Адриан.

Протерпев несколько часов раздражающую нервы болтовню и неподвижность, не выдержал: вышел из автобуса.

Степь сменилась лесом. Днём ещё ничего, а ночью из-за каждого дерева кто-то глядит на него. Вот когда ожили тролли, лешие, бабки-ёжки, кощеи из сказок, что рассказывали ему в детстве! Загугукали, заухали разными голосами. Пристроился спать под кустом, чтобы хоть со спины не ждать нападения. Но и со спины проскваживал холодок, казалось, кто-то притаился там. А кто-то подкрадывался сбоку: шуршали шаги. Глаз не открывал. Пусть убьют, лишь бы не увидеть страшной рожи! И, только когда забрезжил рассвет и кусты с деревьями обрели свои очертания, провалился в сон. Баул с каждой трапезой становился легче. Кроме лепёшек и яиц, что дала мама, в нём были лишь пальто, смена белья и венок Степи.

В сёлах точно такие же измождённые, как у них, люди грузят в фургоны урожай и туши. Иногда его пускают переночевать, потчуют молоком, но чаще приходится спать на скамье перед магазином или чьим-то домом.

Разговоры о пропавших в городе людях, пустые прилавки, будто только вчера кончилась война, поглотившая даже соль, лужи дорог, несмеющиеся дети, запах самогона и нищеты, растерянные женщины становятся его плотью.

Он идёт день, и два, и три.

Чем ближе город, тем лучше дорога, и вскоре ямы с колдобинами исчезают совсем, землю сменяет камень. Всё чаще на большой скорости проносятся машины. Всё больше громоздких строений. Всё темнее небо, точно грязь и пыль взметываются вверх и смешиваются с тучами. И он идёт всё медленнее. Повернул бы назад, если бы одновременно с всё возрастающей враждебностью окружающей жизни не возрастал страх за Люба.

Прошло семь лет с той минуты, как она исчезла и бросила его в чёрную дыру.

Два года подряд снилась. Увидит лицо и теряет сознание. Очнётся, снова она.

И Адриан снился каждую ночь. Не с крашеными волосами, а золотыми, из детства, и отцовскими глазами.

Снилось, как они трое идут по селу и отец спрашивает: «Ну, что теперь, детки, мы затеем?»

Снилась сестра, хрупкая девочка с косами. Лица не помнит. Она не похожа на отца и брата. Но улыбалась, как они.

Магдалину тоже не помнит девочкой, только пепельные волосы, развевающиеся во время скачек и звенящий любовью крик «Гиша, я здесь!» Магдалина всегда рядом с отцом, братом и сестрой, сидит за их общим столом, и он смотрит на неё и слышит её дыхание. На праздниках все они всегда были вместе. И теперь вот так часто снятся. Только теперь рядом с ними он.

В другой раз он мечется по столовой под голосом брата.

Его брат жив — исследования показали наличие лишь двух трупов с его ДНК. Невозможно раскопать могилы всего кладбища. И не надо. Сердцем он знает: брат жив. Тоже Адриан. Взял себе фамилию Колотыгин. Но и у него фамилия — чужая. Он вернёт им с братом истинную! Дал приказ найти Колотыгина. И ждёт. А пока по слову перебирает их с братом разговор. Ловит себя на том, что громко кричит: доказывает брату его неправоту и приказывает начать террор по всей стране. Почему отдаёт такой приказ, почему позволяет Будимирову снова распоясаться в нём? Потому ли, что брата никак не могут найти, или потому, что так кроветворно — неоперабельной опухолью распространился в нём отчим, пропитал его ненавистью, и никакие силы уже не очистят и не спасут? Что стал бы он доказывать брату, в чём убеждать? Представляет себе, как они вдвоём строят такую жизнь, которую когда-то создал их отец. И ловит себя на том, что не долее чем вчера приказал уничтожить всякое подобие мыслей и чувств.

Время остановилось. Он болел. Он тяжело болел.

Врачи приносили лекарства. Он не пил. Не хотел терять остроты ощущений. Хотел мучиться. Хотел доказать брату свою правоту, убедить его в том, что созданный им мир единственно правильный, и жаждал, чтобы явился брат и переубедил его.